Исповедальное

Ну разве мог я когда-то представить себя вне Одессы, себя, коренного одессита черт знает в каком поколении, два прадеда которого, одесские мещане Бер и Мордко Галюзманы, судя по архивным записям, проживали в Одессе еще в начале позапрошлого века?

Они же, позднее перейдя из податного мещанского сословия в более привилегированное купеческое, в 1870-х годах стали содержателями харчевен и были одними из тех, кто сто с лишним лет назад создавали Одессе славу города «порто-франко», города предпринимателей, наконец, чисто европейского города, четвертого города в империи, впервые нареченного поэтом К.Н. Батюшковым еще в 1818 году «лучшим из городов наших», а затем награждавшегося такими лестными эпитетами, как «Золотой город» и «Южная Пальмира», «Русская Италия» и «Красавица юга» и даже, чего больше, — «Лучшая жемчужина русской короны».

Мой двоюродный прадед, Мордко Лейб Ушерович Галюзман, родившийся еще в 1826 году, в 1870-х годах стал владельцем пивного погреба, что находился в доме Трушевского наТроицкой, 30, угол Ришельевской. Этот двухэтажный дом, построенный еще в 1841 году по проекту архитектора Боффо, чудесным образом сохранился и по сей день.

Помещения, занимаемые харчевнями, также частично сохранились. В одном из них, в бывшем доме Черепенникова на углу Преображенской и Успенской улиц, где уже много лет находится современный продовольственный магазин, согласно газете «Ведомости Одесского градоначальства» за 1872 год, «держал» харчевню одесский купец Бер Галюзман.

В другом, в бывшем доме Амбросио, что располагался на Пантелеймоновской (прежде Новорыбной) улице между Екатерининской и Александровским проспектом, где долгое время размещалась комплексная мастерская бытовой техники, согласно той же газете, содержал харчевню брат Бера Галюзмана — одесский купец Мордко Галюзман.

Это был двухэтажный приземистый «дом с колоннами» с двускатной крышей, покрытой желобчатой, так называемой татарской черепицей. Такие одно— и двухэтажные дома, первые этажи которых предназначались исключительно для торговли, проектировались и строились в молодой еще Одессе в 1820-х годах известными архитекторами братьями Францем и Джованни Фраполли. Одни из них уже безжалостно разрушены, другие бездумно изуродованы. Уничтожен и дом Амбросио.

Вот и получается, что если бы сейчас здесь, в Америке, мне вдруг взбрело в голову открыть какой-нибудь ресторан или другое торговое предприятие, то на его рекламе, возможно, была бы приписка типа: «Заведение существует с 1872 года». Правда, с «небольшим» перерывом.

Разве мог я представить вне Одессы себя, одна из прабабок которого, просто Фрима Ита Мошковна, задолго до «появления на свет» знаменитого Остапа Бендера значилась в «Делах Одесского раввината» вдовой настоящего турецко-подданного, а четыре двоюродных деда, родившись и проживши всю жизнь в Одессе, были кто инженером-электриком, кто инженером-механиком, кто учителем рисования и художником. Одна из работ Ассира Леонтьевича (Ушера Мордковича) Галюзмана, кстати, чудом уцелела, пройдя всю нелегкую эвакуацию из Одессы в годы Второй мировой войны и надолго пережив ставшего нищим в голодном 1921 году автора.

В молодости я знавал видного историка, профессора С.Я. Борового, книга которого «Воспоминания» вышла в 1993 году, спустя четыре года после смерти ученого. В свое время воспитанник Коммерческого училища Гохмана, где мой двоюродный дедушка Ассир Леонтьевич Галюзман обучал детей красивому четкому письму, Саул Яковлевич так обрисовал запечатлевшийся в его памяти комическо-трагический образ деда:

«Некоторые преподаватели училища запомнились лишь отдельными чертами. Комической фигурой выступает в памяти учитель чистописания Ассир Леонтьевич Галюзман. Он был налит до краев сознанием своего «высокого» положения. Движения его были автоматизированы, и он стремился привить такой же автоматизм учащимся. Урок состоял из последовательных команд: “тетради взять”, “тетради отдать крайнему”, “дежурный, собрать тетради” и т. д. Самым большим грехом он
считал “обратный наклон” при письме. А.Л. Галюзман изобрел особого вида тетради для чистописания.

Будучи, возможно, неплохим методистом в своей области, он меня так и не научил писать разборчиво, хотя я имел едва ли не единственный случай в истории училища — переэкзаменовку по чистописанию.

Но вот вспоминается последняя встреча с ним, и все комическое стирается. Он вырисовывается в трагическом тоне. Шел голодный 1921 год. Для Ассира Леонтьевича все ушло в прошлое: и положение в мире, и материальный достаток (он владел небольшим домом). Теперь он служил экспедитором при учительском кооперативе и, оборванный и жалкий, плелся за тачкой, на которую были погружены буханки хлеба».

И разве мог я, наконец, когда-то представить вне Одессы себя, чей дедушка, Исай Борисович Галюзман, которого я, к сожалению, никогда не видел, коренной одессит, поступив на естественное отделение физико-математического факультета Императорского Новороссийского университета в 1895 году «в числе зачисленных по десятипроцентной норме подавших прошение евреев» и окончив его с дипломом первой степени, стал кандидатом естественных наук, преподавал в Одесском частном еврейском женском училище 1-го разряда, учрежденном сестрой Владимира Жаботинского — Терезой Евгеньевной Жаботинской-Копп, а также в вечерней школе при Одесском казенном еврейском девичьем училище.

С 1901 года Исай Борисович заведовал вечерней школой для взрослых, учрежденной его женой, а моей бабушкой, Доротеей Арнольдовной Галюзман (урожденной Рубинрот). Помимо этого, он «имел честь состоять» товарищем (то есть заместителем) председателя фотографического отдела Одесского отделения Императорского русского технического общества. И умер дедушка, как и его двоюродный брат, художник и учитель каллиграфии Ассир Леонтьевич, все в том жеголодном 1921 году.

Моя бабушка, Доротея Арнольдовна, культурнейшая женщина, родилась в Одессе 20 июля 1877 года. После окончания восьмиклассной 2-й женской гимназии в год столетнего юбилея Одессы семь лет преподавала русский язык и литературу в частном еврейском женском училище 1-го разряда, учрежденном Б.М. Рашкович, с 1906 года преобразованном ею же в частную женскую еврейскую гимназию Б.М. Фельдман. С 1901 по 1904 год бабушка преподавала в субботней школе для взрослых рабочих и в учрежденном ею частном мужском еврейском училище. Именно по поводу этого училища печатавший статьи под интригующим псевдонимом — итальянским словом Altalena (качели) — общественный деятель, публицист, писатель, переводчик, драматург Владимир Жаботинский в «Одесских новостях» за 16 ноября 1903 года с глубоким состраданием констатировал:

«В пользу училища госпожи Рубинрот, что на Молдаванке, во вторник устраивается “вечер цветов”. Мне сообщили разные подробности, что там будут цветочные декорации, цветочные киоски, барышни, одетые букетами, и еще разные вещи. Это хорошо. Чем веселее, тем лучше. В этом училище собрано 120 детей молдаванской нищеты. Туда не каждого ребенка принимают. Для поступления в это училище нужен странный имущественный ценз: надо быть нищими из нищих. Учительницы объезжают все квартиры, адреса которых написаны в прошениях, и делают строгий выбор между градусами нищеты. У кого есть хлеб на завтра, тот не имеет права отдать свое дитя в это училище. Только дети отчаяния и безнадежности получают доступ в эту маленькую часовню просвещения. Там их собрано сто двадцать, этих детей отчаяния.

Прежде чем их взяли в эту школу, не было для них и перед ними никакой дороги и никакой надежды. После трех лет, которые они проведут в этой школе, они выйдут из нее уже не безоружными и увидят пред собою путь, хотя суровый, жестокий, крутой, но все-таки путь. И вспомните, что есть два рода милостыни. Можно подать милостыню калеке, старику, слепцу: эти люди уже погибли, ничего из них не выйдет, и вы даете им милостыню для того, чтобы им легче было умереть. Против этой милостыни многие возражают. Они говорят: “Я дам ему сегодня монету для того, чтобы он прожил до завтра”, то есть для того, чтобы завтра ему понадобилась другая монета на хлеб. Так погибнут одна за другою ценные монеты, потраченные на поддержку того, что не приносит никакого плода; и в то же время только затягивается агония погибающего. И вместо того, чтобы дать ему легко умереть, мы делаем так, чтобы ему труднее было умереть.

Жестокая теория, спорная теория, но все-таки теория. Есть и другая милостыня. Она подается ребенку, для которого не хватило букваря. Против этой милостыни нет теории, потому что это не милостыня, а посев на доброй почве, которая воздаст урожаем.

Нам теперь нужны люди, и впереди еще больше понадобятся. Надо беречь их, каждого надо беречь; не давайте ни одному выбыть из этого строя. Мы пойдем веселиться на вечере цветов, и еще на многих таких вечерах будем веселиться; но, и веселясь, оставайтесь серьезными и помните, что нет богатства дороже школьного ребенка».

И сейчас я вполне допускаю, что как преподававший в училище сестры Владимира Жаботинского дедушка, так и бабушка, чье учебное заведение для беднейших еврейских детей Молдаванки описал Жаботинский на страницах популярной одесской газеты, могли быть знакомы с автором этого актуального очерка.

Бабушка прожила долгую жизнь и скончалась в 1967 году. Она научила меня, еще дошкольника, грамоте и оставила о себе добрую память да еще золотой именной жетон «От попечительного совета училища доктора Зильберберга», в котором преподавала с 1907 по 1915 год. Именно этот жетон и положил начало моему увлечению одесскими медалями и жетонами.

Доктор Я.В. Зильберберг был известен в Одессе как до, так и после революции в качестве великолепного хирурга, ученого с мировым именем, благотворителя и просто душевного и бескорыстного человека.

Яков Владимирович родился в Херсоне в 1857 году. После окончания в 1882 году медицинского факультета Киевского Императорского университета св. Владимира и совершенствования в избранной им профессии хирурга в разных клиниках Петербурга он с 1888 года поселился в Одессе, с которой навсегда связал дальнейшую жизнь.

Свою практическую и научную деятельность Зильберберг начинал в Еврейской больнице, открытой еще в 1800 году на средства еврейской общины, и где поначалу было всего шесть коек. В 80-х годах, когда Зильберберг поступил на работу в больницу, их количество достигло уже двухсот пятидесяти. Хирургическое отделение возглавлял тогда Н.М. Бенисович, у которого работавший ординатором Яков Владимирович и получил первые практические навыки. В скором времени он сменил Бенисовича на посту заведующего отделением, а в 1895 году защитил докторскую диссертацию. С этого времени Зильберберг все более активно ведет научную работу, широко экспериментируя и применяя новейшие методы хирургического лечения по мере того, как только они становились доступными в клинической практике.

В начале 1890-х годов он учредил и до самой революции содержал «Частное еврейское мужское училище 3-го разряда доктора Я. В. Зильберберга». Это училище, о чем свидетельствовал «Одесский альманах на 1895 год», вначале находилось в здании по улице Картамышевской, 4. Затем мы находим его адрес по Виноградной, 28, а уже перед Первой мировой войной — по Колонтаевской, 19.

Долгое время Зильберберг был председателем Общества пособия бедным больным евреям Одессы «Эзрас Хойлим». В 1910 году как высококвалифицированный хирург он был избран товарищем (заместителем) председателя X Всероссийского съезда хирургов, где впервые в России сделал научный доклад об операциях под спинномозговой анестезией.

По воспоминаниям внука Я.В. Зильберберга — недавно скончавшегося в Соединенных Штатах Америки профессора Якова Михайловича Зильберберга, его отец рассказывал ему, насколько популярным у жителей Одессы был доктор Яков Владимирович Зильберберг. Его человечность заключалась в том, что он никогда и никому не отказывал в необходимой врачебной помощи, ни разу не уклонился от визита к больному под каким-либо предлогом, будь то плохая погода, собственное недомогание, либо просто ночное время со всеми сопряженными с этим опасностями. При этом Зильберберг не делал различия между богатыми и бедными, одинаково нуждавшимися в его профессиональных услугах. Более того, он не только не брал платы у бедных людей за визит, но зачастую оставлял семье больного небольшую сумму для покупки лекарств и необходимых продуктов питания.

Однажды ночью доктора Зильберберга срочно вызвали к тяжело заболевшему жителю Молдаванки. Яков Владимирович, имевший «собственный выезд» — фаэтон и лошадь, немедленно поехал по вызову. Пробыв у пациента определенное время, он, возвращаясь домой через ночную Молдаванку, на одной из пустынных улиц был остановлен двумя грабителями в масках. Они отобрали у него все ценности: золотые часы, дорогой перстень, обручальное кольцо, золотые портсигар, запонки и булавку с бриллиантом из галстука. К счастью, ограбив, с миром отпустили доктора.

Будучи человеком не жадным и довольный тем, что добрался домой целым и невредимым, Яков Владимирович не стал обращаться в полицию, невзирая на настояния жены и ассистентов. В тот же день, возвратившись, как обычно, из Еврейской больницы, где служил штатным ординатором, отобедав и, по обыкновению, отдохнув часок, он приступил к традиционному домашнему приему пациентов. Одним из первых в его кабинете появился странный посетитель. Явно загримированный, подозрительно озираясь, он полушепотом, шепелявя, спросил, правда ли, что на «его» Молдаванке вчера ночью доктора дотла очистили какие-то шмендрики. Получив утвердительный ответ, неожиданный посетитель уже нормальным голосом сообщил, что он — Мишка Япончик и заверяет профессора, что вся Молдаванка хорошо знает, кто такой есть доктор Зильберберг, что он приносит свои душевные извинения за случившееся, возвращает все до единой столь грубо отнятые у профессора штучки и заверяет, что отныне тот может гулять по Молдаванке в любое время дня и ночи.

Представляется, что подобное событие действительно могло иметь место: не зря же И.Э. Бабель в одном из своих «Одесских рассказов» «Фроим Грач», описывая одесских налетчиков, писал, что одному из них операцию делал «не кто другой, как доктор Зильберберг».

Яков Владимирович Зильберберг скончался совершенно неожиданно за своим рабочимстолом в домашнем кабинете утром 17 февраля 1934 года. Годом раньше за выдающиеся заслуги в научной работе и общественной деятельности Народным комиссариатом здравоохранения ему было присвоено почетное звание «Заслуженный профессор». После смерти Якова Владимировича его именем назвали основанный им в 1928 году при 3-й клинической Советской (бывшей Еврейской) больнице первый на Украине онкологический диспансер, спустя шесть лет переименованный в Одесский Государственный рентгено-радиоонкологический институт имени профессора Я.В. Зильберберга.

Память об этом всемирно известном хирурге, научные труды и профессиональная деятельность которого как в царской России, так и при Советской власти были известны далеко за пределами нашего отечества, с годами незаслуженно угасла. Но сохранился и помог вспомнить о Якове Владимировиче Зильберберге выданный моей бабушке в 1915 году попечительским советом училища доктора Зильберберга золотой именной жетон, самый ранний жетон моей коллекции. И через поколение, уже не на своей родине, а на совершенно чужой земле произошло знакомство внуков людей, чьи имена запечатлены на почти столетней давности жетоне.

Мой отец, Корченов Константин Борисович, известный архитектор, чье имя вошло в изданный в Киеве в 1973 году «Словарь художников Украины», хоть и родился в Воронеже, всю жизнь прожил в Одессе, в 1932 году окончил Одесский институт инженеров гражданского и коммунального строительства и по-настоящему любил этот город. Как многие, был «бит» в период космополитизма, но остался предельно честным и принципиальным. Десять лет проработав главным архитектором Одесской области, он с гордостью вспоминал, что именно благодаря его противоборству один из символов Одессы, известный всему миру памятник дюку де Ришелье не был заменен на памятник Ленину, а памятник светлейшему князю М.С. Воронцову — на монумент в честь Советской армии.

Именно отец привил мне любовь к неповторимой одесской архитектуре, городским ансамблям и памятникам. И с семнадцати лет я уже знал: Одесса — это мой город. И искренне верил, что навсегда. Я стал собирать ее виды, сперва современные издания, а потом дореволюционные — открытки, литографии, гравюры.

В середине 50-х годов мне, тогда еще студенту Одесского инженерно-строительного института, посчастливилось застать в живых многих старых одесских коллекционеров, которые, узрев во мне молодую смену, всячески содействовали моему увлечению.

Вспоминается инвалид войны Константин Александрович Кабардинцев, собиравший открытки с видами Одессы еще до ухода на фронт. Известный всему филателистическому миру страны как один из ведущих коллекционеров марок авиапочты, он в 60-х годах создал исключительную коллекцию другого рода — более тысячи дореволюционных одесских открыток. Из-за больного сердца и предельно неудобного протеза он редко выходил на улицу, но двери его однокомнатной квартиры буквально не закрывались от постоянных гостей: днем это были коллекционеры с предложениями всевозможных обменов, а вечером — шахматисты и преферансисты.

К моменту первой с ним встречи я собирал уже не только виды Одессы, но также связанные с ней медали и жетоны. И чтоб не стать конкурентами друг другу, мы заключили джентльменское соглашение: все найденные мной, но отсутствовавшие у него открытки я обещал отдавать ему в обмен на Бог весть каким образом приобретаемый им нумизматический материал. В то же время он обязал свою жену, милейшую Людмилу Иосифовну, после его смерти продать мне всю коллекцию открыток и книг об Одессе по заранее оговоренной, весьма умеренной, но все же пугавшей меня, тогда еще студента, цене. Эта коллекция, действительно мной потом приобретенная, долгие годы затем пополнялась и совершенствовалась.

Но первой «живой легендой», с которой меня в свое время познакомили, был Самуил Аронович Бабаджан. У него, как мне говорили, я мог и что-то найти для себя, и многое узнать.

В его комнате, где он проживал вместе с сестрой, Раисой Антоновной, бесценные для меня предметы старины — одесские афиши, программы концертов, обертки от конфет, трамвайные и коночные билетики, меню всевозможных ресторанов и кафе, обрывки дореволюционных газет, части книг и путеводителей по Одессе кучами и кучками валялись на полу, на стульях, на кроватях, на огромном столе и в неисчислимых ящичках большого секретера. Никогда нигде не работавший, Самуил Аронович с радостью продавал все, что мне удавалось раскапывать у него на протяжении многих лет. И зачастую вторую половину какого— то путеводителя по Одессе я обнаруживал в его «залежах» спустя несколько месяцев после приобретения первой, а планы к нему оказывались купленными одним из одесских музеев.

Цену за невзрачный трамвайный билетик он порой называл такую, какую иной продавец не запросил бы за иной антикварный предмет. Я немел, не зная, уходить ли сразу или посидеть еще немного «для приличия». Но тут появлялась Раиса Антоновна, молниеносно оценивала ситуацию и принималась уговаривать брата: «Сема, ты же видишь: молодой человек — еще только студент. И откуда у него такие деньги?» Самуил Аронович хватался за сердце, начинал что-то снова искать на столе, теряя отобранную мной «драгоценность» и спустя какое-то время вновь обнаруживая ее. Тут цена неожиданно сокращалась вдвое. Я поднимался, чтобы уйти, но меня усаживали и снова сбавляли цену. И когда я уже собирался, было, отдать деньги не столько потому, что помятый трамвайный билетик или рекламка того стоили, сколько из жалости к старику и желания скорее уйти, Самуил Аронович неожиданно принимался уговаривать меня разыграть этот предмет в шахматы. И в случае выигрыша я мог получить его совершенно бесплатно. В шахматы Самуил Аронович играть очень любил, но играл отвратительно. Будучи, видимо, дальтоником, он вместо своей фигуры постоянно норовил сделать ход фигурой противника. Я же неизменно уходил от него с дикой головной болью, но зато с выигранным «раритетом», и уже дома новое приобретение тщательно разглаживал и приводил в надлежащее состояние.

Гостей Самуил Аронович обычно встречал в кальсонах с расстегнутой ширинкой и перекинутыми через голые грудь и спину подтяжками. Когда я, помню, как-то привел к нему в гости одну почтенную особу прекрасного пола, он, заметив ее конфуз, без всякого замешательства произнес запомнившуюся мне на всю жизнь бесподобную фразу: «Не смущайтесь — в доме покойника двери всегда настежь». На улице же ему импонировало внимание прохожих к созданному им облику одесской древности. И действительно, это была колоритнейшая личность с бело-рыжей, растущей прямо от глаз и сливавшейся с усами бородой, с могучим восточным носом и посаженными на него большими очками, частично закрытыми косматыми бровями. В неизменных белом пикейном жилете и чесучовом пиджаке с оттопыренными, наполненными всякой коллекционной мишурой карманами, с палкой, он своей фантастической внешностью, как говорят в Одессе, таки, да, возбуждал любопытство.

Страдая одышкой, Самуил Аронович часто останавливался, и не существовало такого дома, чтобы он не назвал его прежнего владельца, размещавшихся в этом доме магазинов и даже их ассортимент. В детстве Сема не признавал ни добропорядочных родителей-караимов, ни их достопочтенных родственников, среди которых были потомственные почетные граждане Одессы, ни гимназических наук, но зато с гордостью на склоне лет вспоминал, что впервые применил обыкновенные конторские счеты с круглыми косточками для того, чтобы съехать на них по Ольгиевскому спуску. А открывшаяся в 1910 году в Александровском парке художественно-промышленная выставка его настолько очаровала, что он, хронически не признававший никаких платных входов, околачивался там целыми днями. И даже спустя пятьдесят лет, нисколько не напрягая память, часами рассказывал о поразивших его детское воображение сказочных павильонах, светящемся фонтане, «движущемся тротуаре» и иллюзионах.

Моя мать, Надежда Исаевна, обаятельная и отзывчивая женщина, всю жизнь нежно и преданно любившая меня, всячески поощряла и поддерживала мое увлечение. Она гордилась мной, моей коллекцией, искренне радовалась любому приобретению. Похоронив мать и сравнительно рано мужа, сильно стесненная в средствах, она, зная, что я органически не переношу никаких принятых у коллекционеров «наваров», во многом себе отказывая и продавая кое-какие предметы домашней утвари типа случайно сохранившихся рам от картин, старинных нарядов или малоценной бижутерии, презентовала мне, тогда еще студенту, ту или иную сумму.

Любимому увлечению посвящали всю жизнь, отдавали все свободное время. Многие коллекционеры, не имея особого достатка, экономили на всем, даже на еде.
А как неприхотливо одевались! Да тот же ленинградский профессор В. В. Ашик, нисколько не стыдясь, сорок лет проходил в одном и том же кожаном пальто.

Коллекционеры были не только собирателями. Большие деньги тратились ими на литературу по теме их увлечения. С ними консультировались музейные работники, экспонаты коллекций помогали создателям документальных и художественных фильмов. Эти «одержимые» с радостью делились своими знаниями, приглашая в гости совершенно незнакомых людей.

Прожита насыщенная коллекционными впечатлениями жизнь, ушли в прошлое регулярные воскресные встречи с коллегами по увлечению, многочисленные городские
выставки, азартные поиски и приобретения желанных предметов, мало-помалу редеет старая гвардия. И невольно стал одолевать вопрос, появятся ли среди молодых людей влюбленные в город любители-коллекционеры и энтузиасты-краеведы. Ведь жизнь сильно изменилась, стала менее беззаботной и более разобщенной, возникли совсем другие интересы и совсем другие возможности.

Сейчас об этом можно только, тяжко воздыхая, вспоминать. Бандитизм, воровство и рэкет вынуждали серьезных коллекционеров продавать свои коллекции либо «уходить в подполье», распуская слухи о ликвидации своего «детища».

А как много их уехали за рубеж, вынужденно продав перед отъездом или просто бросив на произвол судьбы по крупицам собранное! Единственным утешением в данном случае может быть лишь мудрое утверждение, что все коллекции имеют свойство со временем распадаться и, не будь этого, в дальнейшем нечего было бы собирать.

Но кто знает, удастся ли еще когда-нибудь из «осколков разбитого вдребезги» составить вновь единое целое?

Виктор КОРЧЕНОВ.

01.05.2020.

Другие публикации в рубрике «Записки одесского архивариуса» смотрите здесь.