|
 На главную страницу сайта |
РАССКАЗ ДЕВЯТЫЙ
Я любил Додика Макаревского. Характер у него был не ангельский — он часто вспыхивал, как порох, ругал режиссеров, которые, по его мнению, все делали шиворот-навыворот, но быстро успокаивался и вновь выходил на сцену. На сцене Додик неожиданно преображался: становился добрым, ласковым, смелым, сильным, напористым, простым, как солнце на небе. А ведь он сам о себе говорил: "С моим сложным характером трудно найти отзывчивость в чужих людях".
Его любила половина Одессы, а другая половина Одессы завидовала тем из нас, кто искренне любил Додика Макаревского.
И большинство одесситов плакали, когда Додик решил уехать. На это нашлось сто причин: десять настоящих и девяносто мнимых. Какие из них перевесили, я до сих пор не знаю.
Перед отъездом Додик пригласил меня к себе домой. "Выбирай себе пять книг, — сказал он, — а остальные я отдам в театральную библиотеку, потому что я сам, как ты знаешь, был театральным деятелем, а к остальным деятелям я отношусь не так благосклонно. Но ты остальным деятелям мои слова не передавай, пусть они считают, что Додик Макаревский их любил, и будет любить. Даже в Германии. В конце концов, остальные деятели были моими зрителями, покупали билеты на спектакли, где я участвовал. На "капустники" никто билетов не покупал, но у нас были замечательные "капустники" — мы делали зрителям подарки и сами радовались, видя их радость. А как играл на рояле Штейнберг! Наверное, рояль тосковал по его пальцам. Штейнберг все равно уехал от одесских роялей. Вот я и уезжаю. Жалко себя до слез. Какая жалость, что никто не поймет моей жалости к собственной персоне".
Я видел разных одесских евреев накануне отъезда из Одессы. В моем массивном списке уехавших одним из первых числится эмигрировавший еще в 1974 году мой дядя Борис, который в юности был футболистом, а потом скрытно проводил разные махинации, зарабатывая неучтенные деньги на обувной фабрике. "Жаль, — говорил дядя Боря, — что мне будет в США хорошо, а вам тут плохо. Лучше бы мне было плохо, а вам здесь хорошо. Но я знаю, что ничего из моей светлой мечты не получится, так что получайте липовые израильские вызовы и сматывайтесь, а я вам чем смогу помогу!"
Уезжали актеры, музыканты, рабочие, медсестры, инженеры, студенты, преподаватели, библиотекари, матросы. Начался новый исход евреев, растянувшийся на многие годы. На вокзале постоянно слышались печальные голоса.
Потом провожали тех, кто совсем недавно провожал других. Эмиграция стала заразной болезнью евреев. Власти против нее так и не придумали вакцины.
Додик Макаревский крепился. Но и он не выдержал. Я был на его проводах. Пили и голосили. Речей было мало. Живот Додика колыхался в разных местах. Я вспомнил, что когда-то он шутливо назвал свой живот самым огромным поплавком в Одессе.
Мы иногда встречались на Преображенской. С ним постоянно здоровались люди. Я сказал:
— Оказывается, в Одессе появился новый вид вируса: додикомания.
Он отшутился:
— Я так долго живу в Одессе, что ко мне относятся, как к памятнику Пушкина на Приморском бульваре. Но я отвечаю на приветствия, а Александр Сергеевич молчит, что не делает ему чести.
В Германии он выступал во многих городах. Для бывших одесситов и примкнувших к ним. Мне до сих пор слышится его голос:
— Выньте из моих глаз свечение Одессы, — и они моментально станут мертвыми.
Фонари на Приморском бульваре до сих пор искрят его глазами.
РАССКАЗ ДЕСЯТЫЙ
В Антверпене я встретил бывшего одессита и швыцорщика Костю Марельмана. Было жарко, глаза слепило весеннее солнце, бронзовые памятники были горячими, как тела влюбленных. Мужчины ходили в рубахах и радовались, что нет дождя. На Марельмане, разумеется, был плащ.
— Это ты? — спросил он меня. — Каким ветром тебя занесло?
— Не знаю, — ответил я. — Так получилось. Наверное, мне захотелось побывать в музее Рубенса. (Про музей я придумал — платить 10 евро за посещение не входило в мои планы.)
— Ладно, — сказал Марельман. — Рубенс подождет. Ты своим появлением нарушил все мои планы, но ты из Одессы и ты знал мою маму, так что я тебя в Антверпене не брошу.
Мы пошли пить пиво. Себе Костя заказал темное, а мне вишневое. Вишневое пиво было сладким, как вишневка моей бабушки, изготовленная в Одессе.
— Так! — сказал Марельман, выдыхая с сигаретным дымом одно из своих воспоминаний. — Все ясно: ты меня нашел по поручению Томки.
Томка Румер давно уже была в Австралии, но я ничего рассказывать Косте не стал — он бы мне все равно не поверил.
— Не так! — вновь короткая затяжка сигаретным дымом. — Думаю, что тебя отправил ко мне Гришка Калицкий. Я ему остался должен 50 баксов, отдам завтра.
Я покачал головой несколько раз вправо и влево.
— Тогда мы пропьем мой долг Калицкому, — обрадовался Костя. — Но ты должен ему рассказать, как мы весело их потратили.
Калицкий уже восемь лет находился в Германии. Но зачем обременять голову Кости лишними знаниями?
— Никак не пойму, с какой стати ты стал искать меня в Антверпене? — уныло признался Костя. — Но ты мне ничего не говори, ведь я умею мыслить логически. Недаром я когда-то мечтал стать разведчиком. Правильно сделал, что не стал.
Теперь он мне заказал бокал белого пива, а себе взял вишневое, ведь его бабушка тоже умела делать вишневую настойку.
— Понял! — закричал Марельман. — Тебе не дает покоя, как я смог получить пятерку за контрольную по физике, которую я никогда не любил. Поверь, совершенно случайно.
Наверное, он не увидел никакого блеска в моих глазах и сник, свесив голову на кулак. Так он когда-то сидел на комсомольских собраниях. Потом вновь ожил, встал во весь баскетбольный рост.
— Говорят, что в Одессе осталось мало евреев? — спросил он. — Жаль! Без евреев я не могу представить себе Одессу. Может быть, мне вернуться?.. Жена не захочет — ей нравится в Бельгии. А нашим детям нравится бельгийский шоколад. Но я ненавижу дождь, а тут почти вечный дождь. Ты не захватил с собой пару лучей одесского солнца?
— Я их успел подарить в Париже Клавке Зильман. Уж очень она меня просила, вот я и не устоял.
— Я тебя прощаю, — сказал Костя. — Только в следующий раз обязательно привези мне несколько солнечных лучей из Одессы. Я знаю, что к солнечным лучам таможенники не цепляются. Но ты их все равно запрячь на дне чемодана.
Марельман когда-то жил на улице Канатной. В его квартиру надо было подниматься по шаткой скрипучей лестнице, потом начиналась терраса. Там мы играли в разбойников и там впервые Клавка Зильман привиделась мне Джульеттой.
Отец Марельмана был портным, но Костя всем девчонкам говорил, что его старик — капитан дальнего плаванья. Есть люди, не умеющие молчать. Марельман относился к их числу.
Сейчас он сидел, курил и молчал. Может быть, вспоминал свой дом на Канатной?
— Учти, — сказал Костя, — Антверпен — хороший город, но это не Одесса, потому что одесские евреи радуются солнцу и жизни, а евреи из Антверпена всего лишь бриллиантам и алмазам. Я теперь буду ждать солнечных лучей из Одессы и радоваться, что у меня появилась мечта. Ведь без мечты наша жизнь ничего не стоит.
И мы еще выпили пива — по четвертому бокалу. Каждый пил за свое, но наверняка связанное с Одессой.
А потом Марельман исчез, как когда-то, бросив Одессу. За пиво он, разумеется, забыл заплатить. Кто бы в этом сомневался!
Рисунки Николая Дронникова.
