|
 На главную страницу сайта |
В своих фронтовых письмах отец называл меня "мой беленький мальчик", а маму — "Рейзеле, Рухеле, Розочка-козочка". Так продолжалось до 12 октября 1943 года, когда вражеский осколок пронзил его сердце.
Что стало потом и что было до этого, можно узнать из маминого обращения к властям спустя десять лет. Привожу его по сохранившемуся черновику (старые документы публикуются с сохранением орфографии и пунктуации оригиналов, — ред.).
"Первому секретарю обкома партии г. Одессы т. Епишеву А.А.
от зав. райздравотделом Балтского района Эрлихман Розы Абрамовны.
Я работаю в г. Балта Одесской области зав. райздравотделом с ноября 1947 г. Вот моя краткая автобиография. Еврейка. Родилась в г. Очакове Николаевской области в 1931 г. в семье мелкого торговца. Мать — домохозяйка. Умерла в 1924 г. Я в 9 лет пошла в школу, окончила ее в 1929-м и переехала в г. Николаев, где работала счетоводом.
В 1931 г. вышла замуж и переехала жить в Одессу. В 1933-м поступила на рабфак при Одесском медицинском институте.
Окончила институт в 1940 г. Длительное пребывание в институте объясняется состоянием здоровья и академотпуском по семейным обстоятельствам.
После окончания института с апреля 1940 г. по май 1941 г. работала врачом детских яслей.
В июле 1941 г. с тремя детьми была эвакуирована в г. Астрахань, а затем на Урал, в Молотовскую область, Пермь-Сергинский район, село Серьга. Там работала с октября 1942 г. по июнь 1944 г. зав. амбулаторией и врачом больницы.
С июля 1944 г. по август 1947 г. работала зав. райздравотделом и зав. лабораторией. За это время двое детей умерли, муж погиб на фронте, старшая сестра, военврач, погибла в Крыму, отца немцы расстреляли в Очакове в ноябре 1941-го.
Мой муж, Бондарчук Николай Захарович, до войны, с 1933 по 1941 г. работал директором неполной средней школы № 34 в Одессе. Будучи призван в ряды Красной Армии, служил в подразделении связи танкового батальона. Был парторгом. Погиб в 1943 г. под Полтавой.
В 1947 г. согласно приказу Министерства здравоохранения о реэвакуации я вернулась в Одессу. До этого приказа Молотовский облздравотдел меня от работы в селе Серьга не освобождал.
По возвращении в Одессу мне была предоставлена моя бывшая жилплощадь (одна комната в коммуне, 13 кв. м) как семье погибшего. Когда же я обратилась в облздравотдел о предоставлении работы, мне было отказано.
Я — старший лейтенант медицинской службы, член партии, потеряла столько родных и близких, и не имею права работать в моем родном городе? Мне настоятельно было рекомендовано ехать в район.
Несмотря на то, что мой ребенок был болен, и дальнейшие переезды могли ухудшить состояние его здоровья, я была вынуждена ехать в г. Балту, где и работаю по настоящее время зав. райздравотделом.
Прошу Вашего содействия в переводе меня на работу в Одессу, где я смогла бы дать сыну высшее образование и сама работать по своей специальности педиатра и быть рядом с моим сыном, так как это все, что у меня осталось в жизни от всей моей семьи.
Я обращалась в Одесский облздравотдел к заведующему т. Бойко с просьбой о переводе меня в Одессу, на что он мне ответил, чтобы я оставила свои стремления к дальнейшим переездам. Считаю такой ответ несерьезным и просто некультурным, так как каждому гражданину Советского Союза дано право просить или требовать, если есть на это основание. Думаю, что такие основания у меня есть.
Еще раз убедительно прошу Вашего содействия по переводу меня на работу в Одессу, где бы я могла трудиться по специальности и продолжать воспитывать моего сына.
С уважением, врач Эрлихман Роза Абрамовна. 12 апреля 1953 года".
Мама всегда отличалась сильной волей, добрым сердцем. Где бы она ни работала, ее любили и уважали. Ее сослуживцам не хотелось, чтобы она уезжала из Балты, но им были понятны ее мотивы. Очевидно, ее поняли и в облздраве. И разрешили вернуться в Одессу. Правда, работу не предоставили.
Дополню мамин рассказ некоторыми подробностями, которые я помню с детских лет или знаю с маминых слов, а также со слов знакомых и близких.
Мама родилась в семье мелкого торговца Абрама Эрлихмана. Фамилия переводится как "честный человек". И действительно: дед Абрам торговал исключительно честно. О его щепетильности и добропорядочности по Очакову ходили легенды. Неудивительно, что в его лавочке всегда толпилось много народу. Здесь можно было купить соль, спички, мыло, керосин, крупы, сладости и пр.
Дед никогда не был богачом, но средств на семью хватало. А семья была немаленькая: дедушка Абрам, бабушка Маня и дети — Фира, Роза, Гриша, Нюма, Дора, Илюша. Бабушка Маня была второй женой. Она пришла в дом со своим сыном Нюмой, а потом у дедушки и бабушки родился Илья.
После революции лавку деда экспроприировали, превратив в магазин типа сельпо. Деду разрешили работать в магазине. Заведующим назначили местного активиста, любителя профсоюзных собраний и выпивки.
Дед Абрам мечтал видеть своих детей образованными людьми. Правда, возникло серьезное препятствие: в высшие учебные заведения не принимали тех, чьи родители были отнесены к эксплуататорским классам, в том числе — детей торговцев. Нужно было "орабочиваться".
Старшая мамина сестра тетя Фира сумела все преодолеть, поступила в Одесский медин и стала врачом. Когда она приехала в Очаков и надела белый халат, счастью дедушки Абрама не было предела. Впоследствии она жила в Тбилиси, вышла замуж, родила дочку Инночку, но бедная девочка умерла еще ребенком.
Когда началась война, Фира, военврач, ушла на фронт, и следы ее потерялись. Единственное письмо от нее мама получила в начале 1942 года из Севастополя. Мама пыталась что-то узнать о ее судьбе, делала многочисленные запросы. Только в июне 1945-го Главное военно-санитарное управление Советской Армии известило ее о том, что военврач 3-го ранга Эрлихман Фира Абрамовна пропала без вести в мае 1942 года. Сопоставив целый ряд фактов, можно с достаточной степенью точности предположить, что она погибла при обороне Севастополя. Тогда в Крыму на произвол судьбы были брошены тысячи раненых солдат и матросов Красной Армии и флота. Верность врачебному долгу не позволила медикам оставить их без помощи. Вместе и погибли.
Брат Гриша провоевал от звонка до звонка, вернулся с помороженными ногами, но был рад, что остался жив. Будучи от природы человеком неуемным и творческим, стал работать в артели "Красная заря", выпускал ширпотреб. Сейчас это назвали бы малым бизнесом, а тогда за свою изобретательность
он имел кучу неприятностей от правоохранительных органов.
Очаков, из которого все они были родом, до войны был городком рыбаков и моряков. По этой линии пошли Нюма и Илюша. Когда началась война, оба служили на флоте. После войны плавали на траулерах, ловили рыбу. Когда они приходили в Одессу и приглашали нас на судно, было на что посмотреть. Скумбрия в неограниченном количестве завораживала наши взоры. Потом устраивали настоящее пиршество.
Ушла скумбрия. Говорят, в Турцию. Камбала, глось тоже становятся воспоминанием. Приходится согревать душу бычками…
Выйдя на "финишную прямую", Нюма работал сторожем рыбного склада в Очакове, а Илья — машинистом на плавкране в Николаеве. От него мы услышали немало историй о том, как отгружали военную технику арабам на Ближний Восток.
В том же Очакове младшая сестричка Дорочка вышла замуж за бравого моряка, командира торпедного катера Сашу Куракина. В грозные годы войны он бесстрашно атаковал немецкие корабли и немало их потопил, за что и была у него вся грудь в орденах. Войну закончил в чине капитана первого ранга.
Тетя Дора была румянощекая и пышная, как булочка. В нее нельзя было не влюбиться. Она была очень музыкальна, играла на пианино. Сопровождая мужа по местам службы, она везде организовывала хор офицерских жен. Рассказывают, что, когда мы приезжали в Очаков, я, будучи трехлетним мальчуганом, подходил к пианино и, если оно было в чехле, говорил: "Поднимите платье, я буду играть!"
Но вернемся к нашей Розочке-козочке. Окончив школу, она переехала в Николаев и начала "орабочиваться". Мама работала ученицей в столярной мастерской, уборщицей в парикмахерской. Наконец, выбилась в счетоводы.
Потом мама вышла замуж за моего папу, переехала с ним в Одессу и поступила на работу в закрытый рабочий кооператив швейников им. Воровского, тоже счетоводом. В 1940-м окончила медин.
Это были трудные, но такие счастливые годы! Мои родители очень любили друг друга. Папа был на шесть лет старше мамы. Холил ее, берег и лелеял, как драгоценный цветок. От этой любви родились три сына: я, Эрик и Шурик. Приехав в Одессу, родители поселились в общежитии, а потом за хорошую работу в школе папе выделили комнату в коммуне на улице Ольгиевской, 21.
Мама обожала чистоту. Все у нее сияло. Каждая вещь находилась на своем месте. Папа во всем поддерживал маму, помогал добрым советом, ласковым словом. Конечно, с тремя детьми справиться было нелегко. К нам напросилась в помощницы добрая девушка Христя. От нее я получил первый урок украинского языка. Когда она укладывала меня в кроватку, то приговаривала на сон грядущий: "Спы-спы, бо быты буду!" А еще была соседка Эмилия Ефимовна Одинцова. Она часто приглашала меня к себе, угощала хлебушком "от зайчика". С мамой они жили душа в душу и никогда не ссорились на коммунальной кухне.
В общем, жили-поживали, особого добра не наживали, но и на жизнь не жаловались.
И вот все рухнуло. Завыли сирены. Засвистели бомбы. Война! Папа не питал никаких иллюзий относительно немцев, он отлично представлял себе звериную сущность фашизма. Других мнений быть не могло — немедленно эвакуироваться. Вопрос заключался только в том, каким образом выехать. Достать посадочные талоны на теплоход "Ленин" не удалось. И это судьба, так как 27 июля 1941 года теплоход наскочил на нашу же мину и пошел ко дну так быстро, что с него даже не успели спустить шлюпки. Погибли до тысячи человек. Спасти удалось не более двухсот.
Что касается нас, то вскоре ночью к нашему дому подъехал грузовик, и папа втиснул свою семью в кузов, набитый до отказа испуганными людьми, плачущими детьми. Мы ничего не успели взять с собой. Только то, что было на нас, узелок с едой и документы. Папа — он был уже в красноармейской форме — поцеловал нас и скрылся во тьме. Больше мы с ним уже не виделись никогда.
Когда мы в конечном итоге оказались в селе Серьга на Урале, то у мамы из трех сыновей остался я один. Мои братья умерли во время эвакуации. Как мама пережила это, сказать трудно.
На нее навалилось столько работы: амбулатория, больница, а потом и заведование райздрав-отделом, — что вздохнуть было некогда.
Наконец, пришло долгожданное письмо от папы. Он сумел узнать, где мы живем. Его письма стали поддержкой, нашим светом во тьме.
Мама ответила не сразу. Где взять силы, чтобы сообщить ему о том, что у него остался только один сын? Ведь он так гордился своими мальчиками. Трудно передать эту ситуацию. Я и сейчас не в состоянии еще раз перечитать его письмо с фронта, написанное после того, как он узнал о потере.
А потом и он сообщил маме страшную весть: немцы расстреляли в Очакове ее отца, дедушку Абрама. Его еще дореволюционные конкуренты по торговле с приходом немцев дождались своего часа. В первые месяцы оккупации дедушка пытался прятаться, иногда появлялся под видом стекольщика, но недоброжелатели выдали его, и он был расстрелян…
А жизнь продолжалась. Трудная, невыносимо тяжелая военная жизнь. Мама целый день на работе, а я предоставлен самому себе. Пошел в первый класс. В свободное от школы время гонял с деревенскими мальчишками по полям и лесам. Ловил рыбу на слизкой плотине, курил сухие березовые листья, дрался, пытался убежать на фронт — помочь папе бить фашистов.
Бедная, бедная мама! Однажды ей сказали, что я с приятелем в ледоход пошел через речку Серьга в соседнюю деревню, к его бабушке, покушать шанежек (шаньга — это такой круглый плоский пирожок с загнутыми краями, заполненный начинкой: картошкой, мясом или капустой). Обратно мы возвращались, перепрыгивая со льдины на льдину, и нас фактически выловили с помощью лодки.
Как часто мы не жалеем своих мам, не думаем, сколько огорчений и даже горя приносим им. А когда мы это понимаем, уже поздно.
А в конце 1943-го в дом, где мы жили, принесли страшную бумагу — извещение о смерти папы. Мне было семь лет. До малейшей подробности я помню этот день.
Мама не поняла, мама не верила. До конца своих дней она ждала папу. Разум давно смирился, а сердце — нет. Только человек способен на нечеловеческие усилия. И мама сделала над собой это усилие. "Всё для фронта, всё для Победы!" Это был не просто лозунг. Люди строили свою жизнь в соответствие с этим призывом.
Мама вступила в партию. Я обещал хорошо учиться. Это был наш вклад в борьбу с фашистами.
10 апреля 1944 года была освобождена от врагов наша дорогая и любимая Одесса. Мама рвалась домой, в свой город, в свою комнатку. Но ее не отпускали. Она была на хорошем счету — и как врач, и как организатор. Должность зав. райздравотделом ко многому обязывала: нужно было контролировать лечебный процесс в больнице и амбулатории, решать хозяйственные и кадровые вопросы, организовывать учебу медперсонала, участвовать в совещаниях на высшем уровне в городе Молотов (Пермь). Она работала и — писала письма во все инстанции, чтобы отпустили в Одессу. И получала ответы…
"Справка
дана настоящая члену ВКП(б) билет № 8034602 Эрлихман Розе Абрамовне в том, что выезд ее из района к прежнему месту работы в город Одесса нами был задержан в виду отсутствия врача в районе.
Секретарь П-Сергинского РК ВКП(б) по кадрам (Мишкин)
15/XII-1946 г."
И вот, наконец:
"№ 22408 13.IX.1947 р.
Одесскому Облздравотделу, зав. сектором по кадрам т. Немченко
Копия: врачу Эрлихман Р.А.
По предъявлении документов врачом Эрлихман Р.А., подтверждающих ее семейное положение, как жены погибшего офицера и работающей на протяжении 5 лет в р-не, направьте в распоряжение Горздравотдела. Учитывая ее тяжелое положение, предложите Горздравотделу предоставить работу вне очереди по специальности в городе Одессе".
О том, как эти указания воплощались в жизнь, известно из маминого обращения на имя А. Епишева.
Октябрь 1947-го. Мы вернулись в Одессу, вернулись домой. Сколько эвакуированных не могли вселиться в свои бывшие квартиры из-за того, что там жили чужие люди или дом был разрушен. Но наша комната осталась за нами. В 1941-м, во время бомбежки, на углу нашей улицы Ольгиевской и Коблевской разорвалась бомба большой мощности. Все четыре угловых дома были снесены, и наш оказался крайним. Он устоял, только чуть отошла наружная стена.
Когда мы постучали, нам открыла Эмилия Ефимовна. Они с мамой, плача, обнялись.
"Вот ваша комната! — сказала соседка. — Живите на здоровье! Я, как могла, следила за ней, вот акт описи имущества".
С тех пор прошло свыше шестидесяти лет. Этот листочек сохранился в нашем семейном архиве и о многом может поведать. Написанный карандашом, измятый и выцветший, он передает дух и букву того времени. Не каждый сможет сразу разобрать написанное. Но описаны знакомые мне с детства предметы, и то, что стерло время, восстанавливала память. Вот этот текст:
"№ 1676. Ольгиевская, 21.
Акт описи и оценки.
12 июля 1944 г. город Одесса. Комиссия в составе пред. Ворош. Райфо тов. Греченко, Райсовета тов. Владыко в присутствии смотрителя дома Серейникова по ул. Ольгиевской, 21 произвели опись и оценку имущества, принадлежавшего эвакуиров. в 1941 семье Бондарчук. Опись показывает:
1. Шкаф дубовый фанерный с 2 зеркалами и 1 ящиком — 1 шт. — 40 % — 80 руб.
2. Шкаф посудный сосн. фанерный. — 1 шт. — 60 % — 25 руб.
3. Кровать детская с сеткой никелиров. верх. — 1 шт. — 40 % — 60 руб.
Означенное имущество приняла на хранение жилец дома Одинцова".
Вспоминаю еще кое-что из мебели, бывшей у нас до войны: стол, диван с двумя боковыми валиками, большая родительская кровать, фанерная этажерка для книг, стулья. Эмилия Ефимовна сказала, что их пришлось продать, чтобы выжить во время оккупации. Да если бы остались только четыре стены — и это было бы счастьем для беженцев, вернувшихся в родной дом!
В глубине памяти возникают картинки… Когда папа возвращался с работы, он отдыхал на диване. Сажал меня на ногу и легонько подбрасывал. Это называлось "скакать на лошади". Иногда я устраивался на диване возле мамы, когда она читала книжку со скелетами. Это была книга по анатомии. Вечером, перед сном, если я заслуживал этого хорошим поведением за день, мама брала меня к себе в кровать. Я рассматривал геометрический узор на коврике, висевшем над кроватью, и слушал стихи, которые мама мне читала наизусть. Стихов она знала множество. Особенно запомнились два. Первое — про сороконожку: "У сороконожки народились крошки. Что за восхищенье, радость без конца. Каждый — это прямо вылитая мама, то же выраженье милого лица...". Далее семейная идиллия насекомых вылилась в большую проблему: нужно было покупать обувь, а у каждой сороконожки — по сорок ног. Мама и папа — сороконоги — с грустью и завистью смотрели в окошко и что же они видели? "Там, напротив, тихо дремлет аистиха, с нею аистенок, только пара ног. Он такой хороший — он одной галошей мамочке на радость обойтись бы смог!" Дело в том, что аистиха и аистенок мирно дремали в теплой луже, в которой аистенок стоял на одной ноге, поджав вторую.
Автора не помню.
Второе стихотворение было очень серьезным: "По горам, среди ущелий темных, где ревел осенний ураган, шла в лесу толпа бродяг бездомных к водам Ганга из далеких стран. Под лохмотьями худое тело от дождя и ветра посинело. Уж они не видели два дня ни приютной кровли, ни огня...". Совсем недавно, читая Д. Мережковского, я натолкнулся на это стихотворение.
…Около месяца после возвращения мама мыкалась по инстанциям, пытаясь устроиться на работу. Я тем временем пошел в 5-й класс школы № 50 на Аpтeмa (Конной). Мне там было неуютно. Все чужие. А я из своих одиннадцати последние шесть лет прожил в деревне. Школа запомнилась всякими кознями со стороны одноклассников, попыткой научиться съезжать по перилам лестницы да первой фразой, выученной на украинском языке: "Дерева нахилились до долу".
Мамины попытки устроиться врачом в Одессе закончились тем, что ее направили на работу в Балту. Оставив квартиру на попечение Эмилии Ефимовны и собрав нехитрые пожитки, мама вместе со мной отправилась к новому месту жительства. И вот мы в Балте. Это уютный зеленый городок с еще не зажившими ранами от немецкой оккупации. Кое-где взорванные доты, напротив парка им. Котовского — свалившаяся с моста в реку Кодымa танкетка "Тигр" с развороченной башней.
Мама снова в должности зав. райздравотделом. Живем мы в помещении при санэпидстанции. После работы у нас собираются друзья-медики: майор медицинской службы Зяма Рудштейн, врачи Фрида Любизер и Наум Штивельман, врач Софья Израйлевна (фамилию не помню) с мужем Алексеем Григорьевичем. Его тяжело контузило на фронте. Он плохо слышит и страдает бессонницей, точнее, никогда не спит.
Все еще сравнительно молодые. Пьют чай, иногда танцуют под мой аккомпанемент. Я выучился играть "Светит месяц" на общественной гармошке. Пока это весь мой репертуар. Еще научился печатать на машинке. Сочиняю стихи на патриотические темы. Иногда о любви и природе.
Мама — центр притяжения всего общества. Она строга, но справедлива, всегда поможет советом. Где бы она ни работала, получала самые лучшие характеристики. Так было и в Балте:
"Тов. Эрлихман Роза Абрамовна (…) за время работы проявила себя энергичным и инициативным работником, провела большую работу по восстановлению медицинской сети района, разрушенной войной, и оснащению ее необходимым оборудованием и инвентарем.
В прошедшие выборы в местные Совета тов. Эрлихман вторично избрана депутатом районного Совета депутатов трудящихся.
На 1-й сессии Райсовета тов. Эрлихман избрана членом исполкома. Постоянно работает над повышением своего идейного уровня и деловой квалификации. С работой зав. райздравотделом справляется хорошо.
Председатель исполкома Райсовета депутатов трудящихся (Царевский).
г. Балта, 10.01.51 г.".
Характеристики писались по установленной форме. В них не полагалось указывать чисто человеческие качества. Иначе можно было бы упомянуть, что, несмотря на всю свою занятость, мама была хорошей хозяйкой. Если позволяло время, варила отличные борщи и пекла вкусный еврейский штрудель с повидлом.
В 7-м классе за отличную учебу мама купила мне велосипед марки "ЗИФ". Где только мы не носились с ним: и в парке, и за городом, и по берегу реки! А до него я катался на велосипеде санэпидстанции, на ручки руля которого были надеты куски гофрированного шланга от противогаза.
Но было у нас еще и тайное занятие. Его проводил Зяма Рудштейн. По вечерам он собирал у себя еврейских мальчишек и девчонок, читал им, то есть нам, Шолом-Алейхема и рассказывал кое-что из истории еврейского народа. Было в этих занятиях что-то волнующее и тревожное. Еще рассказывал о Балтском гетто.
В 1952 году мне исполнилось 16 лет. Начальник милиции посмотрел мою метрику и спросил, кем меня записать. У меня никаких сомнении на этот счет не было, и я ответил: "Конечно, евреем!"
Почему мне был задан такой вопрос? Дело в том, что в 1936-м, когда была принята сталинская Конституция, все народы, по крайней мере, на бумаге, были равны. И национальность родителей в метрике не указывалась. Что мог подумать начальник милиции, прочитав в моей метрике в графе "отец" — Бондарчук Николай Захарович, а в графе "мать" — Эрлихман Роза Абрамовна? Вот если бы я приложил к метрике свидетельство, выданное папе в 1926 году, об окончании им Первомайской механической профшколы, то из него можно было бы узнать, что Бондарчук Кельман Зурихович квалифицируется как слесарь по четвертому разряду. А в характеристике, приложенной к свидетельству, в графе "родной язык" записано — еврейский.
Всего этого начальник милиции знать не мог, как не мог знать, что дед моего отца, т. е. мой прадед, был из кантонистов. Кантонисты — еврейские мальчики, насильно вырванные из семьи и отданные в солдатские школы-кантоны. Там их муштровали, принуждали креститься, давали фамилии по прихоти начальства. Многие не выдерживали, гибли. Оставшиеся в живых после достижения 18 лет распределялись по воинским частям, в которых тянули солдатскую лямку еще 25 лет. После окончания службы расходились по Российской империи николаевские солдаты еврейской национальности с нееврейскими фамилиями.
Паспорта, метрики, свидетельства, характеристики и другие документы, сохраненные в семьях и передаваемые из поколения в поколение, помогают воссоздать генеалогическое древо. Несмотря на трагизм военных и трудности послевоенных лет, мама бережно хранила наш семейный архив, в том числе и письма отца с фронта. В результате на сегодняшний день я могу связать в одну цепочку шесть поколений, по крайней мере, по отцовской линии. Это прадед-кантонист, плотник и бондарь, дед — столяр, краснодеревщик, отец — учитель, я — инженер, мои сыновья — педагоги. Мои внучки. Б-г даст, надеюсь увидеть правнуков и тогда буду связующим звеном семи поколений.
…1953 год. Фабрикуется "дело врачей". Еврейские врачи высшей квалификации, профессура обвиняются в покушении на видных партийных и государственных деятелей страны. Подогреваемый государственной пропагандой советский гражданин в большинстве своем отказывается лечиться у "отравителей". После смерти Сталина в печати было опубликовано сообщение, что дело было сфабриковано, но ядовитые стрелы глубоко проникли в сознание людей…
В том же 1953-м я окончил десять классов, а маму наконец-то отпустили из Балты в Одессу. Хороший городок — Балта, но Одесса — дом родной!
Папа хотел, чтобы я стал педагогом, мама мечтала увидеть меня врачом. Но я выбрал свой путь, стал инженером. Еще в детские годы, когда папа брал меня с собой в школу, в физический кабинет, меня прельщали всевозможные приборы, инструменты, электроаппаратура.
(Еще я на всю жизнь запомнил смолистый запах свежей стружки в столярной мастерской моего деда Зуриха, где я бывал, когда мы приезжали в Первомайск в довоенные годы. На моем личном счету как продолжателя рода столяров и плотников числятся журнальный столик и трюмо, которые я смастерил собственными руками пару лет назад.)
И вот в соответствии с разработанной мною формулой "пед-мед — нет" я подал документы в Одесский политехнический институт. Сдал шесть экзаменов, все на отлично, но принят не был. Родились горькие строчки: "Хорошо — попал в ОПИ, нет — на улице вопи!".
Мама ходила к ректору Виктору Александровичу Добровольскому. Выяснилось, что без его ведома меня "задробили" по зрению. Я носил очки. В.А. Добровольский оказался приличным человеком, и я был принят.
Очки — это была официальная версия председателя приемной комиссии. Неофициальная: абитуриент — сын еврейки, врача-"отравителя"… Вот такие пироги!
Итак, я студент. Правда, подавал я на механический, а зачислили меня на теплофак. Но, как говорится, спасибо и за то!
А маме работу так и не предоставили, и она уехала в Закарпатье, в город Рахов. Там работал в леспромхозе дядя Миша, муж маминой сестры Фиры. Во время войны он тоже находился в Крыму, но в другой части. Провиденье сжалилось над ним, и он оказался в числе немногих, кому удалось спастись вплавь, хотя плавать дядя Миша не умел. Он держался за какое-то бревно, пока не был подобран нашим катером.
Маму приняла в свой коллектив местная интеллигенция, появились друзья. Ей нашлось место педиатра в Раховской районной больнице.
Шло время. Политический климат в стране смягчился, о "деле врачей" стали вспоминать реже. Мама вернулась в Одессу и устроилась в поликлинику на Ближних Мельницах. Наконец-то сбылась ее мечта: она была рядом с сыном и на любимой работе — лечила детей.
Переехали в Одессу и мамины друзья из Балты — Фрида Любизер и Наум Штивельман. Ей стало веселее. А на Дерибасовской, 1 жил ее брат Гриша с семьей: жена Таня и два сына — Шура и Миша.
Быстро мчались студенческие годы. Занятия, практики…
1958 год. Защита дипломного проекта прошла убедительно. Убаюканный моими пояснениями, задремал и слегка похрапывал член экзаменационной комиссии, профессор-теплотехник, старичок лет семидесяти. Чертеж турбины в разрезе был повешен вверх ногами, но так как турбина симметрична, то никто не отреагировал. К концу защиты с дремотой боролась практически вся комиссия… Я получил оценку "хорошо" и направление на работу в город Рубцовск на Алтае. В 1943-м туда был эвакуирован Одесский завод Октябрьской революции (ЗОР) и под новым названием "Алтайсельмаш" выпускал оружие для фронта. На этом заводе, в энергосиловом цехе, инженер-теплоэнергетик из Одессы отработал положенные три года и вернулся домой.
На заводе зарплату я получал невысокую, откладывал деньги на подарок маме. Экономил на обедах.
Когда поезд причалил к перрону одесского вокзала, я одним из первых выскочил из вагона и обнял свою дорогую и любимую мамочку. И только приехав на Ольгиевскую, я с ужасом обнаружил, что забыл в вагоне подарок для мамы — замечательный китайский термос, в покупку которого я вложил все свои сбережения. Мама, как могла, успокаивала меня, но я был неутешен. Вернулся на вокзал, но состава уже не было, его отправили на Сортировочную. С трудом я добрался до этого места, к счастью, нашел проводницу, мы зашли в вагон и на столике у окна обнаружили моего красавца. На радостях я чмокнул проводницу в щеку, от чего она зарделась, как аленький цветочек.
Мама была очень довольна подарком, и сердце мое успокоилось.
В Ленинском райкоме комсомола меня поставили на учет в проектную организацию "Гипропром". Секретарем комитета комсомола была очень милая еврейская девушка Лидочка Пустыльник. Наша совместная работа среди молодежи закончилась тем, что мы поженились. К тому времени я уже работал на Одесском экспериментальном заводе технологического оборудования.
Родились сыновья Борис и Николай. Бабушка смотрела на своих внуков, и душа ее отогревалась возле них. С невесткой мама жила дружно, они любили и уважали друг друга и всегда в спорных вопросах выступали единым фронтом.
К тому времени мама работала на Куяльнике и, кроме того, была большой общественницей, о чем свидетельствуют многочисленные грамоты и благодарности — "за активное участие в работе товарищеского суда ЖЭК-18 Центрального района г. Одессы", "за активное участие по оказанию помощи ЖЭУ-30 в организации выполнения плановых заданий и социалистических обязательств и в честь Международного женского дня" и т. п. Незамысловатые, в чем-то наивные документы, они вручались на общих собраниях под аплодисменты и звуки музыки. Для многих они были дороже, чем денежная премия...
Если открыть телефонный справочник на букву "ш" и найти "школы общеобразовательные", то можно увидеть, что после школы № 33 следует № 35. Школы № 34 по ул. Московской (Черноморского казачества), 28 нет в телефонном справочнике, нет ее и в жизни. Она погибла во время войны от фашистской бомбы, как погиб на фронте ее директор, мой отец.
Иногда захожу во двор бывшей школы. Не слышно детских голосов… Неужели все кануло в прошлое, исчезло бесследно? Нет!
Вспоминаю 1988 год. В январе мы с мамой получили неожиданное письмо. Коллектив школы № 113, что на той же улице, в доме № 7, приглашал нас на традиционную встречу выпускников всех лет. Получить такое приглашение всегда приятно. Только было непонятно, какое отношение мы имеем к этой школе? Четыре класса я окончил на Урале, десятилетку — в Балте. Но вскоре все выяснилось. После войны оставшиеся в живых и вернувшиеся из эвакуации педагоги школы № 34 были приняты в 113-ю. Они пришли сюда со своими традициями, памятью о своих товарищах. Школа № 113 приняла эстафету от погибшего друга.
Во время оккупации фашисты разместили в этой школе конюшню. Они разрушили кабинеты, сожгли библиотеку, парты, классные доски, двери, выбили стекла. После освобождения Одессы педагогам и ученикам пришлось приводить здание в нормальное состояние. Приносили столы, стулья, парты, книги, глобусы — все, что удалось сохранить. С принятым в свою среду сохранившимся коллективом школы № 34 стали налаживать мирную жизнь, и 1 сентября 1944 года вновь начались занятия.
Много лет спустя, когда в местной прессе были опубликованы некоторые фронтовые письма отца, администрация школы вычислила наши с мамой координаты и пригласила на традиционную встречу выпускников и педагогов. Она состоялась в мае 1988-го.
...Мы с мамой сидим в президиуме и душой сливаемся с выступающими. Выпускники прежних лет делятся воспоминаниями, обнимают и целуют своих учителей.
Маму просят рассказать об отце. С трудом справившись с волнением, она приступает к своему повествованию. Вот этот рассказ вкратце.
"Николай Захарович был незаурядным человеком. Он очень любил свою школу, детей. Был прекрасным педагогом (преподавал математику и физику), строгим, но справедливым директором.
Мы прожили с ним 10 лет. Много это или мало? Конечно, если говорить о серебряных или золотых свадьбах, то это очень мало. Судьба, а вернее — война, не дала нам возможности и дальше идти по жизни вместе. Но за эти десять лет так много было хорошего, доброго и умного, что хватило душевных сил после его гибели воспитывать детей. Точнее, моего старшего сына, т. к. двое маленьких умерли во время эвакуации.
Николай Захарович был прекрасным мужем и отцом. Только благодаря ему я стала врачом. Он говорил, что лечить людей, помогать им избавляться от боли — прекрасная профессия и благородное предназначение человека.
Всю битву под Сталинградом он прошел от начала и до конца. Он писал, что какая-то счастливая звездочка светила ему все это время, и он оставался целым и невредимым.
Но, видно, в октябре 1943 года эта звездочка закатилась, и вражеский осколок пронзил его грудь. Боевые друзья похоронили его и поклялись отомстить врагу.
Николай Захарович был сугубо мирным человеком. Но когда враг напал на нашу страну, он ушел на фронт, как и миллионы наших сограждан. Руководил передвижным узлом связи в танковом батальоне.
Я тронута до глубины души тем, что администрация школы пригласила нас на юбилей.
Мы услышали добрые слова в адрес Николая Захаровича и поняли, что память о нем жива и поныне".
В своих письмах с фронта папа называл маму "Рейзеле, Рухеле, Розочка-козочка!"...
Владимир БОНДАРЧУК.
