ПРИЗНАНИЯ АССИМИЛИРОВАННОГО ЕВРЕЯ

Имя бывшего одессита, ныне — израильтянина, писателя, драматурга и журналиста Яна Топоровского знакомо многим нашим читателям. Его статьи из русскоязычных израильских газет мы перепечатывали неоднократно, и впервые — в самом начале существования "Ор Самеах". О нем самом мы рассказывали на страницах нашей газеты еще в 1997-м, когда Ян Топоровский ненадолго приехал в родную Одессу.
И вот — новая встреча. На этот раз повод для приезда был, увы, печальным — Ян Михайлович прилетел из Израиля, чтобы проститься с мамой… Будучи в Одессе, он передал в редакцию нашей газеты несколько старых фотографий и две аудиокассеты. На них — рассказ Топоровского о матери, семье, о себе и некоторых эпизодах своей жизни. Запись эта сделана для издательства израильского религиозно-просветительского общества "Маханаим", готовившего к выпуску книгу — своего рода сборник монологов израильтян о своих корнях и судьбах.
Сегодня мы предлагаем нашим читателям этот монолог, который сам автор, Ян Топоровский, назвал так: ПРИЗНАНИЯ АССИМИЛИРОВАННОГО ЕВРЕЯ

Всю жизнь я думал, что я — ассимилированный еврей и, в принципе, к еврейству имею отношение, лишь поскольку меня Б-г таким образом отметил, и не больше…
Я помню случай, когда мне было года три — четыре. Наша семья жила тогда в Одессе, недалеко от вокзала. Я, мама, папа и сестра. Жили бедно. Это были послевоенные годы. Мне кажется, что иногда родители сдавали комнату. У нас были комната и кухня, так вот, иногда мы помещались в кухне, а большую комнату сдавали, по всей видимости, крестьянам, которые приезжали торговать на базаре. Они приезжали, как мне помнится, с бидонами. И вот однажды зимой мама меня, маленького, посадила на окно. Наши окна выходили во двор. Я смотрел за окно и видел — снег идет. А потом увидел, что во двор зашли какие-то странные люди в тулупах и шапках, с бидонами и через двор пошли к нашей двери. Меня убрали с подоконника и поставили на кровать с панцирной сеткой. Отец пошел открывать дверь этим людям. И вдруг мне в голову пришла странная мысль, и я стал прыгать на панцирной сетке и кричать: "Евреи пришли, евреи пришли!" Я не понимаю, почему во мне было слово "евреи", откуда оно взялось. Видимо, были какие-то разговоры и еврейские песни… И почему я принял этих, по-видимому, украинских крестьян за евреев — не знаю. Но я кричал: "Евреи". Родители стали дико смеяться и, чтобы не обидеть этих крестьян, закрывали мне рот. Вот это я помню — такую первую сцену со словом "евреи".

* * *
У отца никакой специальности не было. В свое время родители отдали его в обучение бондарю, он научился делать бочки, а вообще — стал, как говорится, "на все руки мастер". Он умел делать все. В принципе, он построил нашу квартиру.
Отца звали Мойша, но в наше время его звали Михаил. Мою маму все во дворе звали Маня, но много-много лет спустя она рассказала мне, что при рождении ей дали имя Малка. Малка Яковлевна Школяр. Но по всем имевшимся документам — Мария. А меня назвали в честь деда — Яковом. Но мама меня всегда звала Яник, Яня. Так оно и пошло — Ян Топоровский, хотя по всем документам я — Яков.
Моя мама в свое время окончила еврейскую школу, а затем поступила (как и ее старшая сестра) в Одесский медицинский институт. Брат поступил в Одесский технологический. Но в те годы развернулась борьба с чуждым происхождением. Узнали, что у маминого деда была маленькая лавочка. В технологическом институте устроили собрание и Илью Школяра исключили. Мама, узнав об этом, немедленно бросила институт (она говорила мне, что не хотела позора и стыда) и поэтому не стала врачом.
Совсем недавно я попросил маму рассказать мне о деде — ее отце. Она прислала мне письмо, в котором рассказала все, что помнила.
Семья Школяр была родом из Хмельницкого. В начале прошлого столетия бродили идеи создать еврейское государство в Канаде, Аргентине… Яков Школяр и его брат Самуэль уехали в Аргентину. Последний — с семьей, а жена Якова с детьми остались в Украине. В 1917-м Яков решил срочно вернуться, чтобы забрать близких. Они встретились, но вернуться вместе в Аргентину уже не смогли — у Якова отняли все имевшиеся у него деньги и паспорт подданного Аргентины. Всю дальнейшую жизнь супруги Школяр молчали об этом. И о своих близких родственниках, оставшихся в Аргентине. Вот и все, что я знаю о своем деде по материнской линии — Якове Школяре.
В Аргентине есть огромная ветвь Школяров, там это очень известная фамилия, но ни мама, ни я о них раньше ничего не знали, т. к. условия, существовавшие в Советском Союзе, не позволяли поддерживать связь. Но однажды…
Мама возвращалась с базара с продуктами… Вошла в наш двор и увидела, что посреди двора стоят два старых человека, он и она, по виду — иностранцы, и не знают, к кому бы им обратиться. Когда они увидели маму, они остолбенели и спросили, не знает ли она, живет ли здесь Малка Школяр. Мама сказала, что это она и есть, и услышала: "А я Ваш брат, я там родился, в Аргентине. Вот много-много лет прошло, и я специально приехал. У нас сохранились Ваши послевоенные координаты". После войны, по видимости, были одно — два письма. А теперь он, уже старый человек, приехал, чтобы хоть раз увидеться и проститься. Это был мой дядя.
Наши аргентинские родственники пробыли у нас дня три — четыре (это была какая-то туристическая поездка), и я тоже успел с ними встретиться. Переводчиком была моя мама, потому что они говорили на идиш.
* * *
В принципе, я всегда знал, что я еврей. Рос я в еврейской компании. Но при этом всегда считал, что я ассимилированный еврей. Я вырос на европейской литературе. И все-таки всегда существовали какие-то, будем так говорить, вкрапления еврейской жизни в мою жизнь. Реагировал я на это очень остро. Не знаю, почему, но когда я приходил в незнакомую компанию и напротив сидел человек, который внимательно на меня смотрел, я воспринимал это очень болезненно. Я говорил ему при всех, через весь стол: "Да-да, Вы правы, я еврей". Некоторых людей я ставил в неловкое положение. Но на самом деле не могу сказать, что я попадал в конфликтные ситуации. Допустим, я в первый раз не поступил в Одесский университет, несмотря на то, что я параллельно со школой занимался в филологической школе при университете. Лично я свое непоступление объяснял весьма слабыми знаниями, а вот родители и мои друзья так не считали. Да, я не сдал экзамены, хотя в то время уже публиковал какие-то небольшие литературные работы и был, в общем, известен в одесских литературных молодежных объединениях. Так вот, мое русские знакомые из этих литературных объединений отнеслись к тому, что я не поступил, иначе. Ирина Пустовойт — в будущем очень известная одесская журналистка (она, к сожалению, уже умерла) — была принята в университет и потом во время какого-то разговора или собрания встала и весьма непосредственно сказала преподавателям: "А вы знаете, моего товарища Яна Топоровского не приняли, потому что он еврей". Я к тому времени уже был в армии…
Кстати, самая серьезная конфликтная ситуация в этом вопросе сложилась у меня как раз в армии.
Меня определили во флот, на Кольский полуостров, на атомную подводную лодку. Я уехал с Черного моря на Белое. Мне было 18 лет.
Я попал в Северодвинск, в школу подводников. Там случилась одна история, которая меня вернула в реальный мир. У старшины нашей учебной роты кто-то украл зажигалку. Нас построили, проверили, все ли на месте, а потом сказали, что сейчас будут делать обыск и поэтому все 200 человек должны поднять руки. Я вместе со всеми рук не поднял. Все-таки я считал себя поэтом, к тому же приехал из Одессы — из культурного города… Я был небольшого роста, стоял ближе к концу шеренги. Старшина обыскивал каждого. Когда он дошел до меня, то приказал: "Подними немедленно руки". Я сказал, что не хочу. Потом поднял руки, и когда он наклонился ко мне, я его на ухо спросил: "Что, немцы уже в городе?" От этих слов старшина затрясся и сказал все, что он думал — обо мне и моей национальности. Матом сказал. Он трясся, а я был бледен, и мозг мой работал очень четко. И я сказал: "Вчера были стрельбы, и мне объявили благодарность за отличное попадание в цель. Вы что, хотите, чтобы мне объявили благодарность еще раз?" — "Ах ты… Хочешь стрелять в меня?" — "Дай автомат"… А в советской армии — не как в израильской, автоматы были закрыты. Старшина схватил ключи и открыл стойки, где хранились автоматы. Я взял свое личное оружие, повернулся к нему и сказал: "А теперь — патрон". Это было очень серьезно. Он помчался к сейфу, где хранятся патроны, но его скрутили его друзья. Это были старослужащие, а старослужащие в советской армии могли сделать с тобой все, что угодно, особенно — когда офицеры уходят. Его скрутили его же друзья и сказали прекратить, потому что они поняли, что дело зашло далеко и я буду стрелять. Ко мне подошли. Я отдал оружие, его поставили в стойки и закрыли. Старшину увели, объявили отбой…
Эта история стала известна во всей воинской части. Меня вызывали в политотдел, к командиру части. Я рассказал о ситуации, командир ничего мне не сказал — только выслушал.
Тот старшина предупредил, что меня отправят "к белым медведям"… К белым медведям ехать было недалеко, но, в общем, так и случилось. Меня отправили за Полярный круг, но не из-за того, что случилось, а потому, что там стояли все подводные лодки, где мне предстояло служить. Но чтобы как-то поставить точку, политотделы провели собрания, на которых меня очень осуждали. Осуждали те люди, которые подняли руки и дали себя обыскать. Они говорили, что ничего страшного в этом нет… Вот такой был конфликт, который начался с проблемы человеческого достоинства, а закончился еврейской проблемой.
На атомной подводной лодке — там, где я потом служил, — я не встречал антисемитизма. Это случалось на берегу. А на подводной лодке, где вместе погибают и вместе выживают, я антисемитизма не то что не чувствовал — его не было.

* * *
После армии я вернулся домой, в Одессу. Я по-прежнему хотел работать в газете, но взять туда меня не могли — по крайней мере, по причине того, что у меня не было образования. Тогда я подумал, что, кроме газеты, есть еще одно место, в котором мне хотелось бы работать. Это библиотека. Потому что в библиотеке очень много книг и очень много умных людей — так я думал. Не могут дурные люди общаться с книгами. Я пошел в Одесскую библиотеку имени Ленина, а затем поступил в Харьковский институт культуры, на библиотечный факультет. Но устроиться в газету в Одессе так и не мог. Тогда я обратился к писателю Вадиму Чиркову — своему бывшему тренеру по борьбе (я занимался борьбой еще до армии) — с просьбой помочь. Он тогда работал в кишиневской газете. Чирков сказал, что надо приехать, надо писать, а там видно будет. К тому времени я уже был женат, у меня родилась дочь. Жену и ребенка я оставил у мамы, а сам отправился пробиваться в Кишинев. Каждую неделю я приезжал в Одессу. Могу сказать так: в Кишиневе я работал, а жил, любил, пил и курил — в Одессе.
Попасть в газету в Кишиневе поначалу мне тоже не удавалось. Я писал, приносил свои вещи, но… Тогда я решил уехать. Не берут меня в газету — значит, пойду опять в библиотеку. На прощание я собрал журналистов газеты, в которой я толкался, был там и Вадим Чирков. Прощаясь с ними, за стаканом молдавского вина я рассказывал им истории, случившиеся со мной на флоте. И тогда Чирков сказал мне: "Знаешь, запиши эти истории и оставь здесь". Я записал все, что говорил, оставил в редакции эти рассказы и вернулся в Одессу.
Через неделю приходит телеграмма: "Начальство прочло твои рассказы. Согласно брать тебя на работу. Немедленно возвращайся". Потом эти рассказы были опубликованы в одной из молдавских газет, потом — в московской "Пионерской правде".
…Я переехал в Кишинев и стал работать в детской газете "Юный ленинец". Потом работал в газете "Молодежь Молдавии", а уже перед отъездом в Израиль — в еврейской газете "Наш голос".

* * *
Однажды, когда я работал в "Юном ленинце", мне позвонили с киностудии и сказали, что хотели бы привлечь меня к написанию сценариев для документального кино. Мне дали на выбор три темы: "Директор колхоза", "Секретарь райкома партии" и "Руки матери". Выбирай любую. Я выбрал "Руки матери". И решил подойти к этой теме "от противного" — написать о тех, кто не знает, что такое руки матери. Я стал ходить по роддомам, отделениям милиции, по детским домам, домам малютки и собирал материал о брошенных детях. В то время эта тема не поднималась. Я написал сценарий, начали снимать… После того как фильм был готов, его показали министру культуры Молдавии. А как министр смотрит? Он заходит в зал, а все остальные — в самом конце зала, за его спиной. Министр смотрит фильм, и вдруг я вижу, что он начинает утирать слезы. Когда фильм закончился, он немного посидел в темноте, чтобы высохли следы слез, потом включил свет и говорит редактору: "Слушай, ты на сколько с ним подписал договор?" (Они там всех называли на "ты".) Редактор говорит: "На одну часть". Министр: "Пиши на две". Подписали договор на две части, т. е. увеличили сумму. А потом показали фильм первому секретарю ЦК. Первый секретарь, Иван Иванович Бодюл, посмотрел ленту. Министр культуры ждет, что его поздравят с хорошим фильмом. Бодюл поворачивается и говорит ему: "Это что — у меня здесь детей бросают? Ты где это снимал?" Министр говорит: "В Молдавии". Бодюл: "Что, у меня в Молдавии бросают детей? Этот фильм никуда не пойдет. Всё". И фильм "положили на полку". На такую, я бы сказал, "среднюю полку", потому что кому-то потом пришла в голову идея эту ленту отослать на фестиваль документальных фильмов в Прибалтику. Фильм получил серьезное признание.
Мне перезвонили из Министерства, сказали: "Ваш фильм отмечен. У Вас есть определенные способности, мы думаем о будущем, и мы хотели бы направить Вас на учебу в Москву, в институт кинематографии, на сценарный факультет". Хочу сказать, что к этому времени я из Харьковского института культуры перевелся в Кишиневский университет, окончил его и, в общем, уже не думал о дальнейшем образовании. Я был журналистом, у меня выходили книги… Я никогда не мечтал быть кинематографистом, но предложение было заманчивое. Я согласился.
Правда, я был уверен, что экзамены не сдам, потому что не был готов. Так жене и сказал: скорее всего, поеду, погуляю по Москве дней десять, попью пива — и вернусь обратно. Я поехал, попил пива… и поступил. Причем поступал я на дневное отделение — на заочном я уже учился и знал, что это такое…
Во время учебы я жил в общежитии на окраине Москвы. Учился, параллельно у меня выходили книги, фильмы… Поэтому у меня были какие-то деньги, и каждую пятницу я улетал домой, в Кишинев, к жене и дочке. Три дня был дома, а потом возвращался в институт. Потом, когда средства уже не позволяли летать так часто, все-таки перевелся на заочное отделение и вернулся в Кишинев, где меня сразу же взяли членом сценарной коллегии "Молдова-фильм". Жизнь моя определилась таким образом — я писал книги и статьи, одновременно по моим сценариям снимались фильмы — документальные, художественные и мультипликационные.

* * *
После работы в кино я вновь вернулся в газету, но это была уже еврейская газета. Дело было в конце 1980-х. Часть газеты была на русском языке, часть — на идиш. Идишскую часть готовил писатель Борис Сандлер — ныне он руководит газетой "Форвертс" в Америке.
Постепенно я осваивал еврейскую тему.
А потом раздался еще один странный звонок. В очередной раз — из молдавского Министерства культуры. Но министром был уже другой человек — актер и режиссер Унгуряну. Я пришел, и оказалось, что министр был в Америке и там увидел фильм "Соляные столбы" — о трагедии еврейского народа. И он настолько взволнован, что хотел бы, чтобы в Молдавии кто-то сделал спектакль на еврейскую тему. Мне предложили написать пьесу о кишиневском погроме. Я возразил, что пьеса эта вряд ли потом увидит свет, ведь в погроме принимали участие и молдаване… И сказал, что напишу о деле Бейлиса. Я пригласил принять в этом участие своего товарища, драматурга и режиссера Владимира Александрова.
Сложность в том, что на тот момент у меня уже были билеты в Израиль. На сентябрь. А дело было в мае. И я обязался написать пьесу за два месяца.
То уже были тяжелые времена. Был всплеск национального самосознания всех окружающих наций и территорий. Русским в Молдавии говорили: "Чемодан, вокзал, Россия"… В городе не было света… В то время уже было страшно. Но я решил, что надо будет задержаться и пьесу написать.
Я пошел к режиссеру Кишиневского русского театра имени Чехова — Бецису. И сказал ему: "Я хочу эту пьесу написать и хотел бы присутствовать на премьерных спектаклях. Если ты ее быстро поставишь. Тогда я отложу отъезд".
Пьесу мы с Александровым написали, ее начали репетировать. А перед премьерой Бецис подошел ко мне и сказал, что эта пьеса послужила для него последней каплей и он решил уехать в Израиль. Я объяснил ему, что он не успеет, что я документы оформлял очень долго… Но он повторил: "Я уеду с тобой".
Что вам сказать? Когда я вошел в автобус, в котором моя семья и другие репатрианты ехали в Израиль (мы добирались через Румынию), в автобусе сидела семья режиссера Бециса. Кстати, сейчас в Израиле живут композитор, написавший музыку к этому спектаклю, один из актеров…
Накануне премьеры по всему Кишиневу висели афиши: в Русском театре им. Чехова такого-то числа состоится премьера спектакля Владимира Александрова и Яна Топоровского "Скажите, Вера, вы любите евреев?". Эти афиши висели — среди демонстраций, криков "уезжайте!", среди ломки многих судеб… Таким был мой отъезд.
Мы уезжали в последних числах декабря 1991 года.

* * *
Однажды мы разговаривали с председателем Госкино Молдавии Михаем Пояте. Он сказал: "Я хочу рассказать тебе историю о молдавском характере. Нищий молдаванин ходит целый день, просит милостыню. Вечером, усталый, он заходит на какую-то автобусную станцию, подзывает мальчика и просит принести ему стакан вина. Мальчик приносит. И нищий в благодарность за это отдает ему всю милостыню, собранную за целый день… Вот такие мы. Такой молдавский характер. А у вас, евреев, он какой?"
Я тогда ему сказал: "Не знаю". То есть я могу общими словами об этом сказать, но не знаю такой истории.
Потом я уехал в Израиль, работал в газете "Время", а потом — в "Вестях", и я встретился с человеком, который мне такую историю рассказал.
Я познакомился с профессором Вайнером. Этот человек всю жизнь боролся за возрождение языка идиш. Боролся в Америке и эту "войну" проиграл. Боролся в Израиле — создал факультет идиш в Бар-Илане, но, тем не менее, тоже "войну" проиграл… И вот этот человек рассказал мне такую историю.
Вайнер живет в очень богатом районе Иерусалима. По утрам он любит прогуливаться по окрестным красивым улочкам. И вот однажды его остановил незнакомый еврей.
— Простите, Вы — профессор Вайнер?
— Да, это я, — ответил профессор, польщенный тем, что его узнают на улице.
— Вы — тот самый профессор, который создал кафедру идиша в Америке?
— Да, это я.
— Это же Вы создали кафедру в Бар-Илане?
— Да.
Незнакомец стал уже немного надоедать профессору.
— Что Вы от меня хотите? — спросил Вайненер.
— Я Ваш сосед! — радостно сказал этот человек.
Но профессор по одежде и внешнему виду собеседника понял, что тот вряд ли мог купить жилье в его доме. Что-то не то…
— Вы купили здесь квартиру?
— Нет, — ответил незнакомец. — Я купил место на кладбище и спросил, кто будет лежать рядом. Мне сказали — профессор Вайнер.
Профессор остолбенел.
— Мы будем лежать рядом? Ну и что?
— Как — что? Мы будем лежать и разговаривать. О евреях.
— На каком же языке мы будем разговаривать? — спрашивает Вайнер.
— На иврите. На английском, если хотите.
И тогда Вайнер — борец за возрождение языка идиш — возразил:
— А почему не на идиш? Почему мы с тобой будем говорить не на идиш?
И тогда этот человек ответил:
— Потому что Он не хочет, — и показал на небо. — Потому что, если бы Он этого хотел, не позволил бы послать 6 миллионов евреев в газовые печи.
Человек развернулся и ушел. И Вайнер его больше никогда не видел…
Вот эту историю я мог бы теперь рассказать тому, кто спросил бы меня, какие мы, евреи. Вот такие мы. От смешных до трагичных…

Ян ТОПОРОВСКИЙ.