|
 На главную страницу сайта |
Сгорели в танках мои товарищи
до пепла, до золы, дотла.
Трава, полмира покрывающая,
из них, конечно, проросла.
Борис Слуцкий
Эти горькие строки поэта мог повторить о своих товарищах и Александр Менделевич Баренбойм.
Одиннадцать лет, что я проработала под его началом, были самыми счастливыми в моей долгой преподавательской жизни. Много раз я собиралась о нем написать, дала обещание мужу и Ольге Юдовне Ноткиной непременно это сделать, но волнение и боязнь: если бы вдруг Александр Менделевич смог прочитать мой текст о нем, не вызвало ли бы это его ироническую реакцию? — меня останавливали…
И все же острое желание поделиться воспоминаниями об этом замечательном человеке из тех, кого становится все меньше и меньше, возобладали. Мне хочется рассказать о том, что осталось в моей памяти из его рассказов, о том, чему свидетельницей мне посчастливилось быть.
Из консерваторских залов он ушел на фронт и воевал в знаменитой Тацинской танковой дивизии. Каюсь, как-то я по ошибке упомянула не менее легендарную Кантемировскую дивизию, с ней связав его имя.
— Тацинская! Я из Тацинской дивизии, Валечка! — воскликнул он одновременно с гордостью и негодованием. Я бросилась просить прощения, поняв, какую грубую оплошность, задевшую его, допустила.
Именно там, в Тацинской дивизии, Илью Эренбурга (газеты с его статьями, как известно, зачитывались до дыр и никогда не пускались на самокрутки!) "экипаж машины боевой" сделал своим почетным членом (согласие писателя было получено). Можно не сомневаться, что автором этой идеи был Александр Менделевич Баренбойм, который и после войны переписывался с Ильей Григорьевичем. В знаменитых мемуарах "Люди, годы, жизнь" Эренбург описывает эту историю, пишет очень тепло об Александре Менделевиче, вспоминает еще одного члена танкового экипажа — Ивана Чмиля. Для Александра Менделевича — Ванечка Чмиль, только так на протяжении многих лет я слышала эти имя и фамилию. Фронтовое братство, фронтовая дружба сохранились до конца дней, хоть виделись они нечасто — Чмиль жил в Белоруссии, но радостное сообщение: "Вчера получил письмо от Ванечки Чмиля!" — слышала нередко.
В сражении под Моздоком (если мне не изменяет память, но почему-то запомнился именно Моздок!) Александр Менделевич был, мягко говоря, тяжело ранен. Как-то он рассказывал мне (у нас с ним бывали такие задушевные, доверительные беседы, которые я с благодарностью вспоминаю), что был безнадежен и в госпитале увидел свою медицинскую карту с заключением-приговором — "Exitus". Но вопреки всему после тяжелейших ранений, потеряв на войне глаз и прожив оставшуюся жизнь с дыркой в голове, затянутой кожей, он чудом остался жив. Судьба сохранила его на радость всем тем, кто его знал и любил.
Александр Менделевич знал подлинную цену войне, поэтому и в разговорах, оценках ее терпеть не мог ни чванливого советского официоза, ни лицемерной фальши. Но это была его Война.
И когда сегодня сталкиваешься с подленькими попытками пересмотреть историю, в которой, оказывается, не было никакой Великой Отечественной, а была просто вторая мировая война, когда начинается попытка по-крысиному укусить подлинных героев войны: мол, не был Александр Маринеско героем, а был убийцей, потопившим "Вильгельм Густлов" с совершенно мирными пассажирами, — у меня нет права взывать к памяти миллионов погибших, к памяти жертв Освенцима и Дахау, к погибшим в Бабьем Яру или в гетто — в Доманевке, Богдановке, я даже не обращаюсь к судьбам родных и близких, к исковерканному войной нашему детству — моего мужа, моему собственному, к детству моих друзей-сверстников. Я вспоминаю Александра Менделевича и думаю, что эти нынешние подлости, может, были бы самыми страшными из всех перенесенных им ранений…
Никогда не расставаясь со скрипкой, он все же после войны окончил филологический факультет Одесского университета. И это был не случайный выбор — любовь к музыке и словесности во многом определяли его духовную сущность.
После университета он попал по распределению в Краснодон. Это было время шабаша "борьбы с космополитизмом". Не знаю, застало ли Александра Менделевича еще в Краснодоне "дело врачей", но и "борьбы с космополитизмом" было более чем достаточно… Александр Менделевич рассказывал, что эти последние годы сталинского "ледникового периода", особенно — в Краснодоне, были так невыносимы, что, казалось, ни жить, ни дышать этим тлетворным воздухом невозможно. И, по его словам, от мрачных мыслей, толкавших его к последнему поступку в этой жизни, и от этого поступка спасли письма Зои Антоновны Бабайцевой. Он был ее студентом в университете, они переписывались. Зоя Антоновна понимала, в каком состоянии он находится. Естественно, я не знаю, что именно писала Александру Менделевичу Зоя Антоновна, но его слова запомнила навсегда: "Это были письма подлинной русской интеллигентки, которые спасли мне жизнь".
Я вернулась из Ленинграда после университета и искала работу. Никита Алексеевич Брыгин, занимавший в то время какой-то важный пост, уговаривал меня идти в городское управление культуры. Но я и чиновничья работа — "вещи несовместные". Видя мою растерянность, наш друг Алеша Иванов, спортсмен и журналист, сказал: "Надо тебя познакомить с Сашей Баренбоймом". Раз "с Сашей", то, очевидно, это наш сверстник, подумала я. Так я познакомилась с Александром Менделевичем, а он привел меня в театральное училище.
Я попала в атмосферу доброжелательности, увлеченности своей работой, взыскательности, которая, несомненно, создавалась в первую очередь Александром Менделевичем.
И еще одна особенность училища тех лет — красавицы! В Одессе тогда говорили: "Самые красивые студентки — в театральном училище". И это была сущая правда. Но и мои коллеги, еще молоденькие преподавательницы, студенткам не уступали. Александр Менделевич ценил и эту привлекательную особенность нашего училища. Еще бы! Ведь у него был свой высокий образец красоты — его жена, Дагмара Петровна Каспржак, женщина с иссиня-белой сединой, подчеркивающей изумительную кожу ее молодого лица, с умными глазами и легкой завораживающей улыбкой.
(Еще до знакомства с Дагмарой Петровной я встречала на выставках, в филармонии молодую красивую женщину с такой же ранней, с такой же волшебной в своей серебристости сединой и не знала, кто она. Однажды мы шли с мужем по Пушкинской, навстречу шла моя "прекрасная незнакомка". Муж поздоровался с ней, а я воскликнула: "Как, ты знаешь эту женщину?! Кто она?!" "Это Зоя Ивницкая, жена Миши Ивницкого". Этот короткий разговор состоялся еще до того, как я начала работать в театральном училище. Но фамилия — Ивницкий — мне была знакома. Я до сих пор помню даже не первый спектакль художника Михаила Ивницкого, а привлекшую меня работу на какой-то выставке в Художественном музее (почти полвека тому назад!), эскиз декорации: непробиваемая стена, и на ее фоне — беззащитное одинокое деревце. Казалось бы, обыденный сюжет, но в нем были драматизм и безысходность, выделявшиеся на фоне бравурного официоза. А потом я узнала, какими близкими друзьями Александра Менделевича были Ивницкие, с каким восхищением он относился к таланту обоих.)
Его обаяние, умение ценить талантливых людей притягивали в училище многих. Кто только не побывал в те годы в училище, щедро (без каких-либо гонораров!) откликаясь на приглашения Александра Менделевича! Булат Окуджава и Зиновий Гердт, Анатолий Эфрос и Ольга Яковлева, Давид Боровский и Татьяна Сельвинская — можно долго перечислять легендарные имена.
Строка Пастернака: "Талант — единственная новость, которая всегда нова" — была и его, Александра Менделевича, убеждением и нравственным приоритетом. Он дружил с талантливыми людьми, я уже упомянула прекрасную семью Ивницких, можно вспомнить, с каким восхищением он относился к Леону Яковлевичу Альшицу и был счастлив, когда ему удалось уговорить Леона Яковлевича, загруженного работой в Русском театре, еще и преподавать в училище. Восхищался энциклопедичностью знаний Константина Кирияковича Стамерова в истории культуры, в истории костюма, тяжело переживал его уход, радовался вышедшей посмертно уникальной книге Стамерова об истории костюма и горевал, что сам автор так и не увидел ее при жизни.
Я уже год работала в училище, и весь год Александр Менделевич мне обещал — вот, мол, скоро из Мухинского училища вернется Вета Бабынина, и вы с ней непременно подружитесь, и показывал рисунки Веты в письмах к нему — трогательный эрдельтерьер то с веселым, то с грустным выражением "лица". Это были Ветины автопортреты, в которых она делилась с Александром Менделевичем своими настроениями. Наконец, свершилось, Вета начала работать в училище, и мы подружились с ней мгновенно.
Я часто забегала в училище даже в те дни, когда у меня не было занятий. Однажды, прибежав, я застала скучающую Вету, у нее было "окно". Мы решили преподнести Александру Менделевичу сюрприз. Я забралась под его стол, а Вета побежала в аудиторию, постучала и закричала: "Александр Менделевич, срочно к телефону — управление культуры вызывает!" Он, чертыхаясь, влетел в нашу маленькую преподавательскую, где под его "начальственным" столом, задыхаясь от смеха, сидела я, закричал: "Ну, почему трубка на телефоне? Что ты по глупостям меня отвлекаешь от занятий?!" Тут из-под стола выскочила я, мы с Ветой (две преступницы!) повисли с обеих сторон на нем, скуля: "Мы хотели Вас обрадовать!" Александр Менделевич в гневе еще грозил нам кулаком, но улыбка на его лице подсказала — мы прощены!
У всех свои ценности. В наши дни высокие чиновники доставляют себе радость — покупают каждые три месяца автомобили новой модели за миллион гривен. Наверное, радуются. А по мне, эта бесстыжая радость — словно набил брюхо и захрапел от удовольствия.
Я вспоминаю иную радость. В шестидесятые годы в полукруглом здании, там, где "Дом книги", со стороны Греческой площади был его филиал — маленький магазинчик "Поэзия". Его хозяйкой и душой была Лидия Александровна, Лидуся, как звали ее многочисленные друзья. Выход каждой книги любимых поэтов был счастливым событием. Но книг было мало, и бедной Лидусе приходилось решать головоломки, как эти книги отдать в жаждущие руки, чтобы никого не обидеть, но все равно книг на всех не хватало. Но если уж тебе в этот раз судьба улыбалась — счастью не было конца.
Александр Менделевич вообще ходил быстро, в тот день он буквально летел в училище, держа в руках сокровище — это был синий том Марины Цветаевой из большой серии "Библиотека поэта". Если на протяжении стольких лет я помню, как он светился от счастья, поглаживая книгу, открывая ее наугад, читая вслух стихи Марины, то с чем, с какими благами может сравниться эта Радость?!
Педагогом, преподавателем он был от Б-га. Я иногда просила разрешения посидеть у него на занятиях, чтобы насладиться его речью, тем упоением, с каким читал он русскую литературу.
Александр Менделевич приходит на перемену сияющий: "Я сегодня читал Лермонтова, а Генка Васильев спрашивает: "А на каком языке "звезда с звездою говорит"?" Я ему поставил пятерку за вопрос!"
Витю Стадниченко после училища забрали в армию. Он пишет письма Александру Менделевичу, тот ему отвечает (он переписывался со многими своими учениками!). Однажды Александр Менделевич рассказывает: "Получил письмо от Вити, он ко мне обращается: "Дорогой Мэтр!". Я ему ответил: "Дорогой КилоМэтр!" — Витя был очень высоким и тоненьким, как тростник…
Он был разным — романтиком, лириком, но когда речь шла о дорогих ему вещах, таких как "благородство и достоинство", порядочность, в их защите он был непоколебим. Часто его выручали юмор и ирония. Неслучайно он был участником и соавтором знаменитых "капустников" в Доме актера. Валерий Хаит вспоминает, как однажды в Доме актера один за другим выступали острословы. Александр Менделевич после очередного выступления сказал: "Мы слышали много остроумных людей. Дайте послушать умного человека!"
Нужно ли говорить, что ученики его обожали? Сколько сердечных тайн было доверено только ему, сколько его учеников находили приют в радушном доме Александра Менделевича и Дагмары Петровны! Дом — громко сказано! Комната в коммунальной квартире на Канатной. Я не ошибусь, если скажу, что ни одного завтрака, заботливо уложенного Дагмарой Петровной на его долгий, безразмерный рабочий день, он не съел один. Половина завтрака непременно отдавалась кому-нибудь из вечно несытых студентов.
Сколько человек, его знавших, учившихся у него, работавших с ним, благодарно и с любовью вспоминают его имя на разных континентах, в разных странах, можно только догадываться, но то, что их великое множество, сомнению не подлежит.
Встречаю несколько лет назад в филармонии Лидочку Стоянову, теперь Лидию Георгиевну Исаенко. Лидочка говорит: "Как бы радовался Александр Менделевич, узнав, что я окончила университет!" Еще как бы обрадовался!
Я так давно собиралась написать об Александре Менделевиче, что даже придумала заголовок из Мандельштама: "Жил Александр Сердцевич…".
Эти стихи всегда — думаю, не только у меня — связывались с Александром Менделевичем, настоящим "Александром Сердцевичем", "еврейским музыкантом". Как-то в разговоре с Аней Мисюк пожаловалась: "Хочу написать об Александре Менделевиче, даже заголовок придумала, но вот прочла замечательную статью Алены Яворской о Сандро Фазини с тем же заголовком…" Умница Мисюк посмотрела на меня и сказала: "Назови просто — "Александр Менделевич". Спасибо ей за совет. Нужно ли что-то придумывать, когда полны достоинства слова:
— Баренбойм. Александр Менделевич.
Валентина ГОЛУБОВСКАЯ.
