|
 На главную страницу сайта |
Раввин Рувен ПЯТИГОРСКИЙ Израиль
(Продолжение. Начало в № 632.)
Встал ученик посреди зала и задал свой провокационный вопрос про вечернюю молитву. И все решили, что он спрашивает впервые, несмотря на предварительные обсуждения, которые велись раньше. (Это наше предположение, если вы помните, — дабы спасти честь этого странного и непонятного человека.) Так подумали все — кроме раби Йеошуа, который совсем недавно этому ученику на этот вопрос уже ответил. Вот уж, наверное, раби Йеошуа удивился повторному да еще публичному поднятию все той же проблемы. И еще один человек был, как ему казалось, в курсе происходящего — рабан Гамлиэль: он знал, что вопрос задается в третий раз.
Для всех присутствующих — странная ситуация, но не удивительная. Для раби Йеошуа — ситуация удивительная и, может быть, даже опасная. Для рабана Гамлиэля — не удивительная и не очень опасная, но продуманная и срежиссированная. Есть еще и четвертое видение — у самого ученика. Вот он стоит, лицо непроницаемое, взгляд прямой. Со стороны кажется, что человек просто задает невинный вопрос. Раби Йеошуа догадывается, что за невинным вопросом скрывается какая-то политика. Рабан Гамлиэль доволен актером, который ввел мяч в игру. А сам актер? Да и актер ли он? Уж не рассчитал ли он все заранее и не заставил ли рабана Гамлиэля играть по своему сценарию?
Маленькое отступление. Поверьте, достаточно важное, чтобы им перебить детективное развитие события, описанного в Талмуде. В еврейском мире не принято запанибратски писать или неуважительно отзываться о великих мудрецах прошлого. Тон должен быть самым корректным. Ибо этим людям мы обязаны своей историей и своим еврейством. Более того, нельзя низводить мудрецов прошлого до обычного уровня и рассказывать про них истории-анекдоты, как про заурядных людей. Поскольку они были уровня много выше заурядного и обычного… Поэтому давайте и мы чуть поднимем изобразительную составляющую до уровня подобающего пиетета — чтобы, не дай Б-г, не задеть чести тех больших людей, ладно?
Итак, встал наш ученик посреди зала и задал свой сакраментальный вопрос: "Право или обязанность?". Ответил рабан Гамлиэль со своего места: "Обязанность!". Никто и не ожидал другого ответа от наси. Продолжил рабан Гамлиэль: "Кто-нибудь не согласен?". Ответил раби Йеошуа, тоже не поднимаясь, что несогласных нет. За всех ответил. Видимо, он, будучи вторым по статусу, вел собрание (или урок, если хотите). Своего рода староста аудитории. Это важно для понимания всей картины: он не по своей инициативе выступил, дескать, мог бы и пересидеть молча, но рутинно исполнил положенную роль — собирать мнения и представлять их наси.
Если мои читатели добрались со мной до этого места, — то спасибо им. Постараюсь их не подвести. Ибо мы присутствуем, возможно, при одной из самых узловых сцен еврейской истории. Сейчас будет решаться вопрос — быть ли еврейству вообще или пора "распустить сей бесполезный отряд" (как выразился один известный литератор). Ответил на этот вопрос, не вставая со своего места, раби Йеошуа: нет в зале никого, кто с тобой, наш учитель, был бы не согласен. Почему, интересно, так ответил? Недавно наедине с тем же учеником он заявил совсем по-другому: есть несогласные, и один из них — я.
Объяснение (как пишут комментаторы) заключается в том, что раби Йеошуа был прекрасно знаком, и мы об этом говорили выше, с мнением рабана Гамлиэля. Но одно дело высказать свое возражение наедине с кем-то, другое — оспорить позицию наси при всех. Он был против споров и размолвок. Прекрасное, согласитесь, качество. И еще. Что значит заявить при всех, что вечерняя молитва — это право, а не обязанность? В зале сидели и совсем необразованные люди, начинающие ученики, они могли подумать, что эти слова можно трактовать самым простым образом: хочешь — молись вечером, не хочешь — не молись. А это было бы ошибкой. "Право", с точки зрения мудрецов, в данном случае означало совсем другое: если одновременно с вечерней молитвой к тебе пришла еще одна заповедь, но уже обязательная по Торе, то ты должен сначала заняться этой заповедью по Торе, а потом — молиться. "Правовая" заповедь всего лишь отступает перед пришедшей "обязательной" заповедью, но не отменяется совсем. Наш анонимный ученик с таким объяснением был знаком, ему можно было сказать: право. Но в зале не все были посвящены в подобные тонкости, и потому тут надо сказать ближе к их пониманию: обязанность.
Да и чисто по-человечески (комментаторы об этом тоже пишут), кому-кому, а раби Йеошуа лучше всех был знаком характер рабана Гамлиэля. Поэтому честно ответил, не скрывая своего мнения, что он — от своего мнения отказывается. Не трусость, но уважительное отношение к заслуженному человеку. Не слабость, а разумность и желание избежать скандала.
Инцидент вроде бы подошел к концу. Но не для того рабан Гамлиэль задумал всю эту сцену, не для того подослал ученика исполнить роль подстрекателя. "Спросил рабан Гамлиэль: но разве не от твоего имени мне передали, что это — право?" То есть не ты ли, раби Йеошуа, недавно сказал прямо противоположное тому, что только что вышло из твоих уст? Смолчал раби Йеошуа. А рабан Гамлиэль продолжил (точная цитата): "Йеошуа, поднимись на ноги — и против тебя будет представлено свидетельство", то есть выдвинуто обвинение. "Поднялся раби Йеошуа и произнес…"
И вот в этот кульминационный момент я обращаюсь к читателям: скажите-ка, господа, какими, по вашему мнению, были слова раби Йеошуа? Закройте страницу рукой, поразмыслите — какая реплика кажется вам самой естественной? Посоветуйтесь со своим внутренним режиссером, прикиньте, пораскинув своим знанием людской психологии, поставьте эту мини-сцену в любительском спектакле, но так, чтобы все выглядело максимально естественным и правдоподобным.
Попробовали? А теперь зачитываю ответ. Ручаюсь, никто не догадался. Настолько странную фразу промолвил поднятый со своего места самый старый и умный из присутствующих в том зале людей. "Поднялся раби Йеошуа и сказал (догадываясь, несомненно, о каком свидетеле идет речь): если б я был жив, а тот человек (свидетель обвинения) мертв, то живой может возразить мертвому. Но сейчас, когда я жив и он жив, каким образом живой может возразить живому?"
Прочтите снова и скажите: все понятно? А между прочим, эта фраза считается одной из самых глубоких, что были произнесены в рамках еврейской цивилизации. Предлагаю такой вариант толкования. Сказано было следующее: если бы против меня было выдвинуто заочное обвинение от лица некого человека, но не им самим, тогда я мог бы дать свое объяснение, отвергающее это обвинение, — и он бы мне не возразил, поскольку его нет среди нас. Причем я бы не обманывал, зная, что поскольку контраргументов на мои доводы никто не приводит, имеет смысл защищаться. Однако в нашем случае все иначе: свидетельство дается очным образом; поэтому как я могу отрицать его обвинения, если на любое мое отрицание у него есть опровержение? Вывод: судиться ни с кем не имеет смысла, ибо твой обвинитель — не лжец! Что возможно — заметим мы, — конечно же, только в идеальном мире Торы. Следствие: наш раби Йеошуа живет в идеальном мире Торы.
Можете потренироваться на трактовках приведенного высказывания самостоятельно, а мы идем дальше. Дальше написано самое удивительное. Диалог двух старейшин закончился, урок продолжается. Читаем Гемару: "Рабан Гамлиэль сидит и ведет урок, а раби Йеошуа стоит". Так и написано — в настоящем времени: один сидит лицом к залу и читает лекцию, люди в зале тоже сидят на длинных скамьях и ту лекцию слушают, а один человек, из первых рядов, седой и кроткий старец, обитающий в идеальном мире Торы, стоит согнувшись, лицом к лектору. Молча стоит, ничем не проявляя своего недовольства.
Всё как обычно. Кроме одного: люди должны сидеть — они и сидят; а староста академии не должен стоять — но он стоит! Оказывается, наси, подняв его на ноги, не предложил сесть, после того как вопрос был исчерпан. В нашу эпоху совсем другие порядки: поднимаемся — когда хотим, садимся — когда никто не просит. Даже в иешивах, где контингент, извините, отличается некоторой консервативностью поведения. Но и в иешиве, если тебя попросил встать раввин (хотя во время урока все обычно разговаривают сидя), не надо дожидаться специального разрешения после окончания беседы.
Совсем не так было в те времена. Наси попросил подняться — ты встаешь, разрешил сесть — ты садишься. Но не без разрешения. Что и произошло в тот исторический день, когда решался вопрос о вечерней молитве. Всем дано было понять, что рабан Гамлиэль преднамеренно не сажает раби Йеошуа, — чтобы научить повиновению и послушанию. И это было настолько странно, что присутствующие возмутились…
Помните, что посоветовал великий мудрец Гилель иностранцу, стоявшему на одной ноге? Он сказал, что если тебе неприятна боль, причиняемая тебе другими, то и ты постарайся не делать больно другим людям. В этом смысл Торы. Так вот, у нас, на нашем листе Гемары — все наоборот. Один из крупнейших еврейских учителей, рабан Гамлиэль, доставляет боль старейшему и умнейшему раби Йеошуа! И что мы теперь — должны сидеть, слушать урок и не возражать? Понятно, что любое наше возражение — в предложенных обстоятельствах — моментально будет воспринято как бунт против авторитетов иудаизма и поведет за собой наше непременное изгнание из академии, а там и вовсе за пределы еврейской общины. Иди теперь, просись к римлянам на правах прозелита. Да знаете ли вы, кем являлись римские прозелиты на самом деле? Рабами они являлись, вот кем! И все же не страх за свою судьбу и карьеру сдерживал людей, — а нежелание участвовать в распрях и ссорах. На это и рассчитывал рабан Гамлиэль.
И тут вдруг выясняется, что такое происходит не впервые. Уже дважды стоял раби Йеошуа перед всеми во время урока рабана Гамлиэля — и присутствующие недовольно роптали. А теперь это случилось в третий раз. И люди не просто возроптали, а подняли бунт. По-еврейски, правда, а не как у других племен — бессмысленный и беспощадный. Написано в Гемаре: "Сказали: до каких пор он (рабан Гамлиэль) будет его (раби Йеошуа) обижать?". И постановили лишить его звания наси.
Господа, вы еще не устали? История, согласен, не из самых коротких, но она достаточно поучительна, чтобы с ней ознакомиться до конца. К тому же в ней присутствует не просто дидактика, она в некоторой степени кардинальна — ибо проясняет, почему мы, евреи, именно такие, какими являемся. Что способствовало тому, чтобы сделать нас народом. Что нам помогло просуществовать две тысячи лет в непростом окружении после поджога Храма, разрушения Иерусалима, уничтожения еврейского государства, нашего расселения, изгнания и убийства. Почему нас убили — а мы живы. Почему?! Ответ на этот вопрос дан буквально в последней фразе нашего эпизода, когда будет произнесено имя ученика, затеявшего весь переворот…
(Продолжение следует.)
