|
 На главную страницу сайта |
Мой самый дорогой человек — это отец, Александр Арнольдович Вайсберг.
Он родился в большой семье, в которой было три брата и три сестры. Кроме того, в доме воспитывались еще трое сирот — племянники бабушки и деда. Так что за обеденный стол садились не менее десяти человек.
Большое хозяйство в четырехкомнатной квартире на Жуковского бабушка Катя вела сама. Позже ей помогали дочери и племянница. Бабушка была полная, величественная и очень энергичная. Когда папа во время гражданской на фронте заболел сыпняком, она сама привезла его домой из-под Николаева в телеге под соломой и сама выходила.
До революции дедушка Арон был довольно богатым человеком: у него была то ли фабрика, то ли мастерская детских колясок. И в доме было много красивых старинных вещей. Огромные, во всю стену, гобелены, замечательные настольные часы с Наполеоном на лошади, огромный медный самовар с вкуснющим чаем, а больше всего мне запомнился чудесный маленький антикварный столик с очень красивой посудой, сервизами и фарфоровыми статуэтками. Я часами могла любоваться ими. Бабушка обещала, что когда я вырасту, она подарит его мне как старшей внучке. Но вся эта красота была, конечно, разграблена, разворована в годы оккупации. Когда бабушка со старшей дочерью и внучкой вернулись после эвакуации, в квартиру их даже не пустили, а дали комнатушку в том же дворе.
Папа мой до революции окончил два курса физико-математического факультета (сохранилась его студенческая фотография). В гражданскую войну он был мобилизован, а вернувшись, пошел работать счетоводом на электростанцию. Позже был плановиком-экономистом, а за несколько лет до войны его назначили главным бухгалтером Одесских электросетей (Садовая, 5), где папа проработал до 10 октября 1941 года.
Папин отец, Арон Вайсберг, умер от приступа грудной жабы, то есть стенокардии. И не верь после этого приметам: накануне у тети в сумке треснуло зеркальце, утром у моего папы во время бритья зеркало упало и разбилось, а вечером неожиданно умер отец.
Я помню папу уже седым, хотя ему не было еще и сорока, с очень живыми глазами, с большими добрыми руками и прокуренными желтыми пальцами. Он очень много курил. Однажды, когда он остановился на повороте дороги, прикуривая, его сбила выехавшая из-за угла машина, которая и доставила его в "Скорую", прямехонько в руки папиного брата, врача, который тогда дежурил.
Я помню, как совсем маленькой сидела у папы на плечах, как он возил меня на детские утренники к себе на Пересыпь, как водил меня на 1 Мая в Зеленый театр, как дергал за косички, называл их "гадюкиными хвостиками"…
Когда я родилась, мы переехали жить к маминой маме (во двор на Баранова, 40). Папа ласково называл бабушку "тещенькой" и очень огорчился, когда узнал о ее смерти в самом начале эвакуации.
Папу очень любили дети. Когда ко мне приходили подружки, он придумывал разные веселые игры, шутил с ними. А потом они с восторгом говорили мне: "Какой у тебя замечательный папа!" Его любили и взрослые. Однажды, когда мама заболела и не могла пойти на родительское собрание, я попросила пойти папу. На следующий день наша старенькая классная Софья Ивановна (когда она входила в класс, то всегда говорила одно и то же: "Дети, положите глаза на стол. Все глаза на столе?") сказала мне: "Леночка, у тебя просто замечательный папа!"
Когда я подросла, по вечерам мы играли с папой в слова: кто из одного большого слова составит больше маленьких; в географические названия на одну букву. Наверное, поэтому моим любимым предметом в школе была география.
Папа, как теперь говорят, был "юморной". Он знал множество одесских хохм и молдаванских песенок, хотя никогда не жил на Молдаванке; от него я услышала и "Мурку", и "Кирпичики", и "Ужасно шумно в доме Шнеерзона", и про то, как "на Молдаванке утонула баба в лоханке", и про то, как кто-то прислал "тете Соне посылку из Херсона", и др.
Он был человеком увлекающимся. Всегда что-то собирал. Сначала, я помню, это были карандаши — разные: цветные, простые и химические. Их было великое множество. Потом он купил патефон и стал приобретать пластинки. Из Москвы, куда он часто ездил в командировки, он привез первую пластинку. Она называлась "Эшелон за эшелоном", и там кто-то "махал беленьким платочком". Мама и бабушка очень смеялись над этим приобретением. Потом папа стал выписывать разные журналы: "Красная новь", "Интернациональная литература", "Звезда" и другие, а мне — "Пионер", "Костер", "Еж". И все же самым сильным папиным увлечением стала филателия. Собственно, собирать марки начала я. Была тогда такая мода среди учеников (после "кинных", если кто помнит из того поколения). Папа сразу поддержал меня, пошел к себе на Жуковского и там, на чердаке, нашел старые альбомы с марками, которые он собирал еще в гимназии. Он отнесся к этому очень серьезно, стал меня учить различать водяные знаки, зубчики. Мне это скоро надоело, а он, конечно, увлекся опять и до самой войны уже не менял увлечения — достал каталоги и обменивался марками с крупными филателистами Одессы, например, с профессором Скроцким. Когда папа вечерами допоздна занимался своей коллекцией, всегда что-то напевал, перевирая не только мотив, но и слова. Вот "Катюша" в его исполнении: "Расцветали яблони и груши, выплывал белый пароход".
У папы часто появлялись новые друзья, а потом он в них тяжело разочаровывался, и появлялись другие. Последними, уже перед войной, были "Степочка" Куприенко и его жена, Сергей Павлович Козак с большой красивой бородой. Оба, кажется, из банка. А самым любимым его другом был Ефим Соломонович Кравец, главный инженер электростанции. Впоследствии именно Кравец прислал нам вызов в Одессу из эвакуации.
Папа был очень добрым и веселым человеком. Но однажды я увидела, как он горько плакал. Это было в 1937 году, когда арестовали его брата Мишку — самого младшего в семье. "Мышка", как говорил папа, очень любил свою работу, театр, музыку и хорошеньких женщин, но никогда не читал газет и не интересовался политикой. Врач-хирург Михаил Арнольдович Вайсберг был объявлен "врагом народа", "японским шпионом" (в Одессе?!) и получил 10 лет без права переписки. Семью его выслали в Сибирь. Бабушка до самой смерти в 1953 году все верила и ждала его. Жене его в 60-х в ответ на запрос в соответствующие органы принесли справку о реабилитации, где было написано, что дядя умер на этапе в 1943-м. А я лет десять назад в списках (еще рукописных) общества "Мемориал" нашла запись о том, что врач-хирург Вайсберг Михаил Арнольдович был расстрелян 29 октября 1937 г. Ему было всего 33 года.
После ареста брата папа ждал, что и за ним придут. Каждую ночь, когда в дом в очередной раз приезжал по чью-нибудь душу знаменитый "черный ворон", папа вставал и говорил: "Это за мной". И однажды в дверь нашей квартиры позвонили. Но взяли не папу, а нашего соседа, болгарина Заляско (его фамилию я тоже нашла в списках расстрелянных). А вскоре исчезла и его жена. И с тех пор у нас в квартире поменялось несколько семей служащих НКВД. Последняя семья уехала тихо, на рассвете, даже не простившись с нами, а только оставив на кухонном столе записку: "Готовьтесь к отъезду". Это было через неделю после начала войны, когда Одессу еще не бомбили и никто не думал бежать…
Очень хорошо помню первый день войны, 22 июня 1941 года. Когда передавали речь Молотова, я второй раз увидела, как плакал мой папа. Почему? Вспомнил ту далекую гражданскую? Или что-то предчувствовал? Ровно через месяц, 22 июля, первая бомба упала в Малом переулке (переулок Маяковского). Убило моего детского товарища — Игорька Хигера, сына папиного сотрудника, а его маму, солистку Оперного театра, тяжело ранило.
Вскоре папа отправил нас в эвакуацию, а сам остался. Он уже по возрасту не был военнообязанным, но был закреплен за электростанцией. Папа помог уехать многим нашим знакомым, в том числе — нашей соседке, матери будущего одесского поэта Гени Кемеля.
Из Одессы папа написал нам два письма, очень интересных и волнующих, с твердой верой в то, что Одессу не сдадут. Но 10 октября вместе с медсанбатом, начальником которого был его старший брат, на одном из последних пароходов папа уехал из Одессы. Медсанбат сгрузили в Севастополе, где папа навсегда простился со своим вторым братом Мануэлем Вайсбергом, о героической смерти которого написал в книге "У Черного моря" бывший одесский, а теперь израильский журналист Анатолий Кардаш.
А папа поехал к нам, в Самарканд. Но по дороге через Каспий он сильно простудился в своем стареньком захудалом демисезонном пальтишке (зимнее он отдал товарищу). Потом сильно кашлял, особенно ночью. Но кто тогда ходил к врачам? Утром 12 февраля 1942 года папа ушел на работу, чувствуя себя плохо. А вечером прибежал мальчик-узбечонок и крикнул маме: "Идите скорей, вашему дяде плохо". Ровно через неделю папа умер в самаркандском госпитале от двустороннего крупозного воспаления легких. Врач спросил его перед смертью: "Кто ждет Вас дома?" И папа тихо ответил: "Моя дочка Ленуська"…
Я в молодости была очень похожа на папу, поэтому после войны меня часто останавливали на улице и спрашивали, как в Одессе: "Вы случайно не будете дочь Шурочки Вайсберга?" Рабочие называли его между собой "наш Шурочка". И добавляли: "Ах, какой светлый был человек!" А лет двадцать назад я встретила пожилую женщину, бывшую папину сотрудницу. Она узнала меня и сказала своему спутнику про моего папу: "Это был не просто человек, это был факел!"
Елена ВАЙСБЕРГ.
