28.08.2010 | Культура

Из истории одесской живописной школы: белый ангел нонконформизма

Тридцать лет, как Люды Ястреб нет среди нас — 8 августа 1980 года, в тридцать пять лет, она завершила свой земной путь. И навсегда осталась в памяти молодой, полной добра, красоты и света.

Вспомнил текст, который в свое время я опубликовал в книге памяти поэта Анатолия Фиолетова. Через год после гибели Фиолетова поэт Георгий Шенгели в 1919 году в одесской газете «Театр» писал:

«У каждой литературной школы есть безвременно погибший юноша.

У пушкинцев — Веневитинов.
У символистов — Коневский.
У северянинцев — Игнатьев.
У футуристов — Божидар.
У акмеистов — Лозина-Лозинский.

Южнорусская школа поэтов, столь отчетливо запевшая в последние годы в Одессе, также имеет «жертву утреннюю» — Анатолия Фиолетова.

Когда содружество молодых поэтов распадается… Когда каждый идет своим путем, отражая удары и сам поднимая руку на бывших друзей — то память об ушедшем друге единственно отрадна и единственно миротворна».

Такой «жертвой утренней» для одесской живописи навсегда останется Люда Ястреб. «Большое видится на расстоянии». Это закон, в основе которого человеческий опыт. И все же сейчас, в 2010 году, хочу как бы забыть об этом расстоянии. Вернуться в те шестидесятые-семидесятые годы, и оттуда взглянуть на группу художников, в которой свое определенное место занимала Люда Ястреб.

Пожалуй, уже здесь начинается сфера «двойного зрения». Сегодня многие представляют Люду чуть ли не центральной фигурой этого художественного движения. Но в живой жизни все было не так, совсем не так. Центром группы был Саша Ануфриев, возле него достаточно ярко вырисовываются фигуры Володи Стрельникова, Валентина Хруща, Виктора Маринюка.

Люда не тушевалась — ей это так же не было свойственно, как и брать на себя функции лидера, она была негромким человеком, не суетным. И со временем (неожиданно, пожалуй, даже для своих друзей) обрела остро индивидуальный почерк, пройдя путь от романтики ранних холстов к монументальной статике, к загадочной ясности своих картин и рисунков семидесятых годов, оставшихся ее знаком в искусстве.

Один эпизод из разговоров с Людой в трудных шестидесятых. Тогда она часто утром, когда в редакции «Комсомольской искры» еще было пусто и тихо, забегала ко мне в крошечную комнатку, где располагался отдел культуры. И сразу решали: идем попьем кофе. Это был традиционный путь в бар «Красной», где нас знали, иногда даже могли напоить кофе «в долг» до следующего дня. О чем мы обычно говорили? О друзьях, о работе, о живописи и кино, но чаще о литературе. Давая Люде новые книги, рассказывая о символистах, акмеистах, футуристах, я делился переживаниями, находками, впечатлениями. В те дни в Одессе выступала артистка из Харькова Александра Лесникова. Она читала Марину Цветаеву, читала ярко, в ее репертуаре были стихи, которые еще не были в СССР напечатаны.

И я тогда, на какой-то период попал в мир притяжения Цветаевой, ощутил ее силу. Твердость. Мощь. Мне казалось, что она может стать путеводным знаком и для Люды — так много страсти, волевого натиска было в ее стихах и прозе. Люда слушала меня и попросила книжку Цветаевой. Ей хотелось прочесть ее своими глазами, не поддаваясь власти голоса, власти всеобщего обожания. На следующий день я принес ей синий сборник, первую объемную книгу Марины, тогда только вышедшую. Люда держала ее недели две, принесла, спросила, нет ли у меня цветаевской прозы. Тогда еще не было. О своих впечатлениях Люда не говорила, да и я не расспрашивал. Знал, что раньше или позже мы вернемся к этой теме.

Мы сидели в очередной раз в том же баре «Красной». Зашел завсегдатай бара художник Олег Соколов. А впрочем, мы все были завсегдатаями. Но Соколов там почти жил. В руках у него была папка. И в ней несколько рисунков. Наряду с геометрическими абстракциями, стихопоэзия — Вознесенский, Цветаева. В тот миг я почувствовал, что, в отличие от меня, Люда не приняла эту графику Олега, хоть к нему, как к художнику, как к человеку, относилась с уважением, понимая его роль в художественной жизни города.

Лишь спустя несколько месяцев мы вновь заговорили о поэзии. И тогда Люда сказала, что для нее Цветаева чрезмерна. Сквозь годы запомнилось это определение, найденное слово: чрезмерна. Да, ярка, да, страстна, но напор слишком давящий. Сегодня, через столько лет, я могу лишь удивляться, как точно, одним словом охарактеризовала Люда Цветаеву. Чрезмерна. И задумываюсь, не в понимании ли этого разгадка ее собственного пути, собственных решений, где преобладал тихий голос, мягкая уверенность, достоинство.

В коллекции Музея современного искусства Одессы есть картина Люды Ястреб «Карусель» 1971 года, как бы подводящая итог ее «игровой», «романтической» живописи. Никаких ответов на социальные запросы, верность внутреннему голосу, воспринимавшему радость, счастье, как детский карнавал. Но и при этом — никакой «чрезмерности». В противовес ей — гармония, единение с природой, очеловечивание реальности, теряющей человеческий облик.

Вернусь к той среде, в которой как художник росла Люда. Для нее это были не просто друзья, а товарищи по творчеству, она сопереживала их успехам, радовалась выставкам. Восхищалась лирической смелостью Хруща, внутренней восприимчивостью Ануфриева, посмеивалась над желанием Дульфана прорваться в Союз художников, но никому не хотела подражать, искала свой язык, свою нишу в искусстве. Конечно же, все они тогда не называли себя группой, не ощущали себя диссидентами, хоть неформальной группой были и нонконформистами были. Не в политике, не в общественной жизни, а в искусстве.

Это была их стезя, и никакой другой они не искали. Так что их нонконформизм прежде всего заключался в том, что, зная, как пробиться к жирному пирогу, который был в руках Союза художников, они все — и Люда Ястреб среди них — предпочитали заниматься искусством, а не идти строем в кассу. Но, кстати, они не осуждали тех художников, если это были настоящие художники, кто умел четко разделить искусство и заработок.

Как шло становление Люды? Мне трудно ответить на этот вопрос и себе самому. Мне кажется, что ее вкусы не менялись. Помню, она с интересом читала книжки, изданные в Одессе в начале прошлого века о Сезанне и об Эль Греко. Помню ее восторг от икон на стекле, которые были в коллекции Ильи Беккермана. Но в какой-то день, увидев ее рисунки, причем не у нее дома, а у друзей, в мастерской художника Константина Силина, где она рисовала весь день, вечер, ночь, а потом ушла, подарив им свои штудии, я вдруг понял, что она зрелый мастер.

Сейчас я хочу запечатлеть ее живую жизнь. Мягкую улыбку на ее лице. Постукивание пальцами по столу, когда она искала точную фразу. Дрожь в плечах, когда она, озябнув, забегала с дождливой улицы в редакцию.

Последний раз мы виделись в конце весны — начале лета 80-го года. Люда уже не вставала с постели, знала, чем больна, чем это закончится, но рисовала, общалась с друзьями. Признаюсь, мне было тяжело заходить, Но приехала из Москвы художница Надя Гайдук и буквально заставила меня пойти с ней к Люде. Болезнь не изменила ни ее лицо, ни манеру общаться. Мы были у Люды недолго, но не было ощущения, что мы у тяжело больного друга (мама Люды попросила, чтобы мы не затягивали встречу — Люда быстро уставала). Сама Люда была настроена на волну общения, — интересовалась — что в Москве, что в Одессе. Слушала, отвечала, комментировала. Можно лишь догадываться, какое нужно было мужество, чтобы так себя вести. Но в этом и была вся Люда, человек, принесший в мир гармонию и красоту.

Второй, я бы сказал, главный период ее творчества, начавшийся с конца 60-х — начала 70-х годов (ведь она только в 1964-м году окончила Одесское художественное училище) продолжался десять лет. На ее полотнах, рисунках фигуры почти рубенсовской полнокровности, но и в то же время незащищенные, открытые. Сколько ясности, определенности, красоты в ее «Лежащей». Еще чуть-чуть, и можно было бы уйти в гротеск, в сатирическое изображение картинок одесского быта. Но нет в ее творчестве этого иронического отношения к своим моделям, к людям. «Большие купальщицы» удивительно грациозны, они легки, кажется, что объем не создает тяжести. Очевидно, потому, что они гармоничны в этом мире, который созидает художница, творит на своих полотнах.

И еще из разговоров с Людой Ястреб.

— Даже абстракция не равнодушна к своему времени. Она может ласкать его, а может вести себя дерзко. Это все равно определенный, закономерный мир, который построен по каким-то законам. И важно, очень важно — по каким. У испанца Хуана Миро — это декоративная игра. Красивая, иногда изящная. Но все равно игра. У русских мастеров Малевича, Клюна — за каждой картиной — душевное самораскрытие, исповедь в цвете и рисунке. Даже не исповедь (это менее характерно для русского искусства), а проповедь. Так и слышишь голос протопопа Аввакума. А из иностранцев лишь Клее приближался к такому энергетическому уровню слияния с природой, разговора от ее имени.

Пожалуй, этой слитности с природой, понятности, как понятна нам природа — небо, луг, деревья, море, красота женщины, пластика ее тела — добивалась и Люда Ястреб. И как мажорна и радостна девственная природа, так же мажорны и радостны были ее полотна последних лет.

Чистые открытые цвета на картинах. Красный, синий, голубой. Но наибольшего, какого-то оркестрового звучания, она добилась в пользовании белым цветом (а, быть может, светом). В ее картинах это цвет жизни, жизнеутверждения, это напряжение солнца и зной, это чистота помыслов и свет пространства. Только не фон. В живописной системе, предложенной художницей, мне кажется, не было фона, были равно значимые цвет, ритм, фигуры — все это вместе и должно было выразить суть, смысл — торжество жизни.

Из поздних работ Люды Ястреб в Музее современного искусства Одессы хранится библейской ясности акварель. И в ней тоже, так органично присущее Люде Ястреб торжество жизни, торжество гармонии.

И вот тут я вернусь к тому, о чем писал вначале. Удивительно жизнеутверждающа, жизнелюбива ее живопись. Творчество преодолело боль, нигде и никогда художница не впала в отчаянье. На открытии первой посмертной выставки в 1982 году Юрий Егоров сказал, что жизнь и творчество Люды Ястреб неразрывны. И творчеством своим, жизненной его силой она преподала и художникам, и зрителям урок мужества. Пять лет знать о болезни, но не поддаться чувству жалости к самой себе, не поднять свою боль до трагедии, пусть даже до реквиема, способен только очень сильный, цельный и гармоничный человек.

Когда-то поэт Арсений Тарковский, говоря об одном из ушедших московских художников, выразил мысль, которую в полной мере можно отнести к короткой и светлой жизни Люды Ястреб и к ее творчеству: «Это прекрасный пример того, как выгодно быть честным и чистым человеком. Это просто выгодно! Вы видите совершенно наглядно, какие прекрасные плоды это приносит, как дорого то, что делается людьми такого рода, которые с подлинным святым упрямством, с железной волей пробиваются сквозь все преграды и, в конце концов, достигают прекрасных нравственных результатов, этико-эстетической чистоты».

Белый ангел нонконформизма. Такой Люда Ястреб останется в истории одесской живописной школы.

Евгений Голубовский, вице-президент Всемирного клуба одесситов.

Інформагентство «Вікна-Одеса»