18.07.2010 | Культура

Одесская выставка к юбилею мастера: библейская мудрость Иосифа Островского

75-летний юбилей Иосифа Островского, одного из самых известных одесских художников, Музей современного искусства Одессы (МСИО) отмечает большой выставкой работ мастера.

Открытие состоится 22 июля. Картины привезены из Израиля сыном художника и представлены для экспозиции коллекционерами Днепропетровска и Одессы.

После смерти Иосифа Островского, а случилось это в 1993 году в Израиле, в Одессе прошли четыре большие выставки художника, мы познакомились с его новыми для нас акварелями, рисунками, живописью, но трудоголик Иосиф Островский оставил настолько большое наследие, что, кажется, запас работ — неисчерпаем. Это убеждение подтверждает выставка, открывающаяся в МСИО.

Творческая судьба Иосифа Островского поставила перед всеми, кто пишет, размышляет о нем, загадку, смысл которой в том, как совместить первые полтора десятка лет его творчества с остальными отпущенными ему годами — продолжение ли это накопленного опыта или его отрицание. Но, честно говоря, подобная проблема может больше волновать искусствоведов, но я могу свидетельствовать — она меньше заботила самого художника, который дорожил картинами, написанными в шестидесятые годы так же, как и написанными в восьмидесятые. Это были его картины, его творчество, его жизнь.

В 1950 году мальчик из предместья Шепетовки, Судилково, поступил в Одесское художественное училище. На одном курсе с ним занимаются студенты, чьи имена позднее войдут в историю одесской художественной школы – Лев Межберг, Геннадий Малышев, Леонид Межерицкий, Андрей Басанец, Эдуард Павлов… Их преподаватели (на первых двух курсах) Любовь Иосифовна Токарева-Александрович, начиная с третьего курса – Дина Михайловна Фрумина.

В своих воспоминаниях Дина Михайловнв Фрумина по-учительски, как на обходе в училищной мастерской, выставляет всем оценки: «И. Островский – талантливый юноша. Прекрасно справлялся с академическими заданиями, много писал с натуры этюды в компании с Межбергом, Межерицким и Малышевым. Хорошо решал композиционные эскизы».

Вся эта когорта учеников легко преодолела ученичество. Они не ездили в Академии и в Институты – школой живописи стала Одесса, её музеи, ее традиции. Каждый из них продолжал дело своих учителей, но и преодолевал их опыт. Преодолел и Эдик Павлов, и Люсик Межберг, но наиболее резко, со временем, — Иосиф Островский.

Я вспомнил повесть М. Коцюбинского, точнее, снятый по ней замечательный фильм Сергея Параджанова «Тени забытых предков». Как ни удивительно, эти слова ожили для меня не в Западной Украине, а в Одессе, в мастерской Иосифа Островского. Мы дружили, не побоюсь этих слов, любили друг друга, и именно по праву любви я ругал Осика за его «правильные» соцреалистические портреты милиционеров и дворников, детей и их родителей. А он в ответ улыбался — ты прав, дескать, но я не все еще показал.

И вот однажды Островский позвал меня в мастерскую, закрыл дверь на ключ, вытащил из шкафчика «чекушку» водки и, смущаясь, спросил: час-два у тебя есть? Мы пробыли в мастерской целый день — двух часов не хватило, — я познавал другого Островского, продолжателя традиций еврейской живописи, мудрого мастера, чей внутренний свет так созвучен Шагалу и Сутину, Михоэлсу и Зускину. Признаюсь, посмотрев эту галерею, я подумал – необходима выставка, нужно ломать стереотип «советского» Островского, нужно показать, что и после работ Фраермана 20-х годов существовала в Одессе еврейская живопись, менее формально-изысканная, но более теплая, очеловеченная.

Как же организовать выставку? Увы, в Одессе в те годы это было невозможно. И тут я вспомнил еще одного светлого человека, одного из немногих уцелевших еврейских писателей, отсидевшего, но вышедшего из лагерей, делегата Первого съезда писателей в 1934 году — Нотэ Лурье. Уже на следующий день я рассказывал Нотэ Лурье об Островском.

Они оба долго прожили в Одессе, считали себя «коренными одесситами», хоть Иосиф Островский родился под Шепетовкой, а Нотэ Лурье в Гуляй-поле, в «столице» батьки Махно. Но Иосиф Островский и Нотэ Лурье хоть и ходили по одним улицам, дышали воздухом бабелевской Молдаванки и бунинского Большого Фонтана, друг друга не знали. Возможно потому, что были людьми разных поколений. Островский тогда приближался к 50-ти годам, а Нотэ Лурье перевалило за 80. Но, познакомившись, старый еврейский писатель, владевший идиш лучше, чем русским, и художник, несмотря на еврейское происхождение, тогда не знавший родного языка, но колоритно, сочно пользующийся русским, нашли о чем поговорить, что обсудить. А вечером мне звонил Нотэ Лурье.

— До чего же этот художник светлый и добрый человек! Я не много понимаю в живописи, но в людях, мне кажется, кое-что начал понимать. Это художник, сотворивший свой мир, свою сказку для детей. И для взрослых.

Нет уже в живых Нотэ Лурье, обаятельного, интеллигентного, незащищенного человека. Думаю, сквозь годы его догнали муки, испытанные в сталинских лагерях, куда он попал в конце 40-х годов вместе со многими другими деятелями еврейской культуры. Добрым словом вспоминал этого человека, сохранившего и в лагере и после заключения юмор, доброту, отзывчивость поэт Анатолий Жигулин в повести «Черные камни». Да, давно уже нет в живых Нотэ Лурье. Нет уже в живых и Осика Островского. Но я смотрю на живопись Иосифа Островского уже и глазами старого еврейского писателя. И вхожу в причудливый мир художника, сложный, но радостный и грустный мир философа и мудреца.

До чего же трудна эта задача — выразить дух, духовные поиски шолом-алейхемовских героев, не отодвинув их в Х!Х век, а взглянув на них из восьмидесятых годов ХХ века. Казалось бы, с какими гигантами Островский вступал в соперничество: романтичный Марк Шагал, сумеречный Хаим Сутин, изысканный Александр Тышлер.

А перед ним стояли его видения. Его образный мир. Он вглядывался в лица стариков, ушедших столетия назад. И понимал, что мудрость и доброта не уходят. И если существует ноосфера — сфера разума, открытая не только великим естественником, но и философом Владимиром Вернадским, то духовная энергия этих людей — частица этой ноосферы. И если бы осуществилось когда-нибудь воскрешение ушедших поколений силой мысли их потомков (возможность, на которой настаивал оригинальный русский философ Николай Федоров), то свою лепту в этот нравственный завет воскрешения внес бы своим творчеством Иосиф Островский.

Сотни картин — не очень больших и совсем маленьких выстраивались передо мной в мастерской в какую-то безмерную, мощную фреску. «Лежащий старик» — я всматривался в него и видел, что это еврейский Лев Толстой, во всяком случае, его брат по духу, по простоте в быту и повседневности, в размышлениях. «Старик, читающий книгу» — проще всего было бы предположить, что он читает Библию. Но, вглядевшись в его облик еврейского Дон-Кихота, думалось, что может он читать трактаты Спинозы и стихи Бялика, статьи Жаботинского и идиллии Саула Черниховского — что бы он ни читал, он созидает свой мир, мир мечты.

Размер картин был небольшим, это диктовало пространство мастерской. Но каждый образ был монументален. Эти простые люди — герои его картин — настолько мощны, настолько духовны, что они могли бы быть переведены во фреску, украсить стены общественных зданий.

Как-то я спросил у Иосифа: не видит ли он свои холсты в размерах фресок Риверы, Ороско, Сикейроса?

— Нет, нет, нет! Чем они меньше, чем незащищеннее, тем естественнее.

— Я бы сказал: пронзительнее…

— А это уже пусть ощущают зрители. Сколько зрителей, столько ощущений.

— Думаю, что не совсем так. В этих работах есть общечеловеческие ценности, а их воспринимают все люди, даже те, кто, быть может, недостаточно эстетически образован.

— Я и сам иногда задумываюсь: не сужаю ли я аудиторию своих зрителей тем, что разрабатываю последние десять лет еврейский фольклор, создавая на его основе свою мифологию, но я пришел к выводу, что есть вечные темы, которые понятны, волнуют всех. Язык живописи интернационален, как и язык чувства. И поэтому, чем глубже проникаешь в душу, в мысли своего народа, тем ближе твое творчество становится всем народам. Язык живописи интернационален…

Можно много писать о цвете в его картинах, тонкой нюансировке сближенных тонов. Но мне представляется более важным сказать о свете. Удивительное дело – в картинах Островского свет излучают лица его стариков. Вот этот внутренний свет создает атмосферу напряженного молчания, глубокой сосредоточенности героев его картин. Вроде бы не тематические полотна, во всяком случае, сюжет в них не разработан, не представляется главным. Тем не менее, его картины воспринимаются как философская живопись, исследующая вопросы смысла бытия, а не условий существования.

В одной и той же мастерской стояли тонкие, трепетные одесские пейзажи 60-70-х годов, в которые вложил душу мастер, и библейские старики — собеседники художника в 80-е годы. Для него эта последовательность представлялась закономерной и естественной. Может быть, и всем нам следует отказаться от удобной формулы — перестать «делить» Островского. Художник развивался по законам, которые диктовал ему его талант. И в этой цельности, а не дробности — разгадка феномена Иосифа Островского.

В декабре 1989 года художник уехал в Израиль. То, что он ощущал визионерски, стало для него реальностью. Врачи подарили Иосифу еще четыре года жизни, и он использовал их творчески насыщенно. Его хорошо приняли на Святой земле. И он полюбил ее библейские пейзажи, ее стариков, так созвучных тем, что он генетически ощутил в Одессе.

Этот цикл статей я посвятил рассказам о картинах, хранящихся в собрании Музея современного искусства Одессы. Надеюсь, после выставки в коллекции Музея появятся работы Иосифа Островского.

Евгений Голубовский.

Ознакомиться с работами Иосифа Островского можно в художественной Интернет-галерее на нашем сайте.

Інформагентство «Вікна-Одеса»