12.04.2021 | Город

В Одессе открыт новый мурал – портрет Владимира (Зеева) Жаботинского

Сегодня в Одессе состоялось открытие нового мурала – портрета Владимира (Зеева) Жаботинского. Портрет написан на стене дома № 33 по ул. Базарной, в котором Жаботинский родился и вырос.

Над огромным изображением одного из основателей Государства Израиль, выдающегося общественного деятеля, политика и замечательного литератора работала одесская художница Леся Верба.

Этот написанный ею за несколько дней мурал – первая работа в рамках украинско-израильского проекта Art speaks History: украинские художники-муралисты привлечены к созданию портретов израильских деятелей, чья молодость прошла в Украине (до отъезда в Израиль).

«Все мы знаем, что Одесса без евреев – не Одесса. И я также хотел добавить, что и в еврейской культуре евреи без Одессы – не евреи. Для меня большая честь накануне Дня независимости Израиля открывать этот мурал, посвященный человеку, который непосредственно связан и является одним из основателей современного Государства Израиль», – отметил на церемонии открытия посол Израиля в Украине Джоэл Лион.

Он добавил, что Art Speaks History – это попытка говорить с молодым поколением языком искусства. В рамках проекта портреты известных еврейских поэтов, художников, писателей и деятелей сионистского движения должны появиться и в других украинских городах.

***

НАЧАТЬ С ОДЕССЫ

«Вероятно, уж никогда не видать мне Одессы. Жаль, я её люблю. К России был равнодушен даже в молодости: помню, всегда нервничал от радости, уезжая за границу, и возвращался нехотя. Но Одесса - другое дело: подъезжая к Раздельной, я уже начинал ликующе волноваться. Если бы сегодня подъезжал, вероятно, и руки бы дрожали. Я не к одной только России равнодушен, я вообще ни к одной стране по-настоящему не «привязан»; в Рим когда-то был влюблен – и долго, – но и это прошло. Одесса – другое дело, не прошло и не пройдет»...

Дом, с которого начинается одесская улица Еврейская, – дом № 1. Здесь в 1897 году жил Владимир (Зеев) Жаботинский. Еще в начале девяностых об этом можно было узнать лишь от знатоков истории Одессы, причем той части истории, которую забыли не случайно. Потом об этом написали на мемориальной доске. Ее открыли летом 1997-го, тогда же прошла и первая в Одессе международная конференция, посвященная памяти Жаботинского.

На том открытии был один очень немолодой человек – успешный израильский адвокат Барух Минкович, когда-то знавший Жаботинского лично. В Одессу он приехал в первый раз, но ее топографию, названия улиц (которым к тому времени уже вернули их исторические названия), их расположение знал наизусть.

И – наизусть, абзацами, с какой-то детской восторженностью цитировал: «Рука зудит воздать подробную хвалу Красному переулку, с крохотными домиками в сажень шириной, последней крепости полутурецкого эгейского эллинизма в городе, который когда-то назывался Ходжабей; тихой Гаванной улице, куда незачем было сворачивать извозчикам; Соборной площади, где кончалась Дерибасовская и начинался другой, собственно, мир, с иным направлением улиц, уже со смутным привкусом недалеких оттуда предместий бедноты – Молдаванки, Слободки-Романовки, Пересыпи, – словно здесь два города встретились и, не сливаясь, только внешне сомкнулись»...

Израильтянин цитировал «Пятеро» – книгу, которую в Одессе тогда если и читали, так очень и очень немногие. Книгу, о которой позже, уже после выхода в 2000-м первого одесского ее издания, которое задумал и осуществил Евгений Михайлович Голубовский, Михаил Михайлович Жванецкий сказал: «Это лучшее из того, что я прочитал в последние годы. Жаль, что такие книги выходят в то время, когда никто не читает».

Долгие годы имя Жаботинского если и упоминалось вообще, так с обязательным пояснением – «воинствующий сионист» – либо, еще почище, «глава фашистского крыла в сионизме». А те, кто успел в своей жизни зацепить хотя бы кусочек марксизма-ленинизма, наверняка помнят, что такое сионизм, по версии старых философских словарей. Это есть, если верить серьезным советским научным трудам, «шовинистическая реакционная идеология и политика еврейской буржуазии, отличающаяся расизмом, антикоммунизмом, антисоветизмом»... Такое вот определение – со всеми вытекающими. Так стоит ли удивляться, что имя это на десятилетия было вымарано из нашей истории, из памяти города, по которому Жаботинский тосковал всю жизнь?

Жаботинский мог прожить жизнь блестящего журналиста, писателя, переводчика, поэта. А выбрал путь политического деятеля и солдата. Все круто изменили события в Кишиневе – погромы 1903 года. Уже тогда Жаботинский решил раз и навсегда: спасение своего народа, обретение собственного государства куда важнее, чем самые прекрасные стихи, чем самое драгоценное слово. Как бы ни сожалели об этом решении современники или потомки, исследователи и ценители литературного дара Жаботинского, это был его выбор. «Я служу не потому, что обязан – человек ничего никому не обязан – а потому, что я так хочу».

Он не только воскресил идею еврейской военной силы, которая была вытравлена из сознания еврейского народа со времен Бар-Кохбы. Он сам стал воплощением этой идеи – в Одессе, когда присоединился к подпольной организации самообороны, в Лондоне, где добивался создания Еврейского легиона, в Заиорданье, когда надел форму и стал солдатом 38-го королевского стрелкового батальона, в крепости Акко, куда был брошен британскими властями (его приговорили к 15 годам каторги, но вынуждены были отпустить), когда возглавил подпольную еврейскую военную организацию Эцель…

Лучшим своим творением сам Жаботинский считал Бейтар – молодежную организацию имени Йосефа Трумпельдорфа (один из первых героев еврейской самообороны в Палестине). В 1939-м, за считанные месяцы до Второй мировой, Жаботинский писал: «В ближайшие годы мир либо погибнет, либо обновится. Если суждено ему погибнуть, то мы, евреи, должны погибнуть с ним, но на поле боя, защищая справедливость и свободу. И если обновится этот мир, то пусть возродится вместе с нами. Из всех идей, положивших основу Бейтару, это главная: из избиваемых рабов сделать воинов, «гениев и гордецов»…»

Жаботинский не просто предупреждал о том, что его народ оказался перед лицом Катастрофы, – он кричал об этом со всей своей неукротимой страстью, убеждая сторонников и противников в необходимости срочной и массовой эвакуации евреев в Эрец-Исраэль. Он чувствовал, что земля горит под ногами. «Я пришел к вам с последней надеждой, – говорил на митинге в Варшаве уже накануне войны. – Я зову вас. Проснитесь! Попробуйте остановить телегу, попробуйте спрыгнуть с нее, как-то заклинить ее колеса, не идите, как стадо, на бойню! Даже овцы, когда волк задерет вторую-третью из стада, пытаются убежать. А тут, Господи, да тут какое-то огромное кладбище!»

Судьба оказалась милостива к Жаботинскому. Он умер, не дожив до 60 лет, в августе 1940-го, до того, как стали реальностью эти видения огромного кладбища – от Балтийского до Черного морей. Умер, не увидев, как страшно все угадал. Но им было угадано и другое – страна, в создание которой он верил.

Жаботинский был жестким, неоднозначным, часто раздражавшим окружающих, «неудобным» человеком. Он был необыкновенно аскетичен и «закрыт» во всем, что касалось личной, «необщественной» жизни. Даже автобиографическая «Повесть моих дней» – скорее история сионистского движения, нежели история самого Жаботинского. И вдруг за несколько лет до смерти в Париже издается книжка «Пятеро», исповедальная, нежная, искренняя – до комка в горле, иногда кажется – читаешь личный дневник, личные письма, адресованные, в общем-то, вовсе не тебе.

По Одессе тосковали многие – и из поколения Жаботинского, и те, кто был моложе (Валентин Катаев, Эдуард Багрицкий, Илья Ильф... – список можно продолжить). Но в их тоске не было обреченности. Они существовали в одном географическом измерении с городом своего детства, юности, грез. Для Жаботинского Одесса была недостижима, он от Одессы был отлучен. Однажды и навсегда. Он знал, что никогда сюда не вернется. И – возвращался, когда писал роман «Пятеро», эту своего рода «энциклопедию одесской жизни» начала ХХ века.

«У людей, говорят, самое это имя Одесса – вроде как потешный анекдот. Я за это, собственно говоря, не в обиде: конечно, очень уж открывать им свою тоску не стоит, но за смешливое отношение к моей родине я не в обиде. Может быть, вправду смешной был город; может быть, оттого смешной, что сам так охотно смеялся. Десять племён рядом, и все какие, на подбор, живописные племена, одно курьезнее другого: начали с того, что смеялись друг над другом, а потом научились смеяться и над собою, и надо всем на свете, даже над тем, что болит, и даже над тем, что любимо. Постепенно стёрли друг о дружку свои обычаи, отучились принимать чересчур всерьёз свои собственные алтари, постепенно вникли в одну важную тайну мира сего: что твоя святыня у соседа чепуха, а ведь сосед тоже не вор и не бродяга; может быть, он прав, а может быть, и нет, убиваться не стоит»...

...Жила-была в веселом, богатом, солнечном южном городе одна счастливая, благополучная, дружная и гостеприимная семья. Мать Анна Михайловна, отец Игнац Альбертович, три сына – Марко, Сережа, Торик и две дочери – Маруся и Лика. И все у них было хорошо... Может быть, самому Владимиру (Зееву) Жаботинскому именно так хотелось рассказать историю семейства Мильгромов. Но если бы все было именно так, книжка не была бы написана. Потому что на самом деле все было совсем иначе. Распад семьи, крушение устоявшейся жизни, трагически нелепые судьбы детей, ни с чем не сравнимое горе матери – «одесской Ниобеи», как назвал ее Жаботинский...

И все же «Пятеро» – книга не об этом, вернее, не только об этом. Она густо населена: людьми дела (хлебная торговля – краеугольный камень благополучия тогдашней Одессы), студентами, прекрасными женщинами, литераторами, репортерами, моряками, налетчиками, люмпенами... Все, что в ней происходит, происходит в Одессе.

И Одесса – не декорация, не театральные подмостки, на которых разыгрываются события трагические и комические, сугубо личные или дышащие в лицо холодноватым ветерком причастности к большой истории века. Одесса – с кафе Фанкони, с пивным заведением Брунса, с Ланжероном, с красным бархатом кресел и балконов оперного театра, с Потемкинской лестницей в двести низеньких барских ступенек, с бубликами и свежестью здоровенной арбузной скибки и с Виноградным залом Литературки – главная героиня романа.

Можно раствориться в любви. Можно растворить любовь в себе. Одесса была растворена в Жаботинском. Она растворена в его романе «Пятеро». В книге этой много горьких, трагических строк. Но и горечь, и боль растворяются в нежности, растворяются в ласке. Они уходят – и горечь, и боль.

«Все, что есть на свете хорошего, все ведь это ласка: свет луны, морской плеск и шелест ветвей, запах цветов или музыка - все ласка. И Б-г, если добраться до Него, растолкать, разбудить, разбранить последними словами за все, что натворил, а потом помириться и прижать лицо к Его коленям, – Он, вероятно, тоже ласка... Потешный был город; но и смех – тоже ласка. Впрочем, той Одессы уже давно нет и в помине, и нечего жалеть, что я туда не попаду», – так Жаботинский заканчивает, будто обрывает на полуфразе свою книгу.

…Он не выбирал между мечтой о будущем и тоской о прошлом. В сердце Жаботинского они жили рядом – государство Израиль, обретенное его народом, и Одесса, утраченная им самим.

«Плоха она или хороша, удобна или неудобна, дешева или дорога – это моя земля».

«Глупая вещь жизнь… только чудесная: прикажите мне повторить – повторю, как была, точь-в-точь, со всеми горестями и гадостями, если можно будет опять начать с Одессы»…

Елена Свенцицкая.

Інформагентство «Вікна-Одеса»