Превзошедший Карла Фаберже

В «добрые старые времена» — в период моего увлечения в Одессе коллекционированием дореволюционных и довоенных связанных с родным городом медалей, жетонов и нагрудных знаков, — таковые нередко попадались и в весьма неприглядном состоянии. У одних была повреждена эмаль, у других отсутствовали детали креплений и всевозможные элементы. Это и отпиленные царские короны, и утерянные погоны, вензеля или же герб Одессы, и отломанные красноэмалевые пятиконечные звездочки или пожарные топорики.

И во всех этих случаях совершенно бескорыстно, просто из любви к искусству, приходили на помощь замечательные мастера Одесской ювелирной фабрики, которые тщательно ликвидировали всевозможные изъяны и восстанавливали утерянное. Словом, реставрировали. Другого слова, как энтузиасты тут даже не подобрать.

Немало молодых и способных ребят научил этому филигранному искусству один из лучших ювелиров Союза Лев Абрамович Бронштейн. В числе его учеников был пришедший в 1954 году на фабрику тринадцатилетний Сима Рудле, который к 30-ти годам в своем мастерстве превзошел не только всех старых умельцев, но, как это зачастую случается, даже своего учителя.

Несколько изделий этого талантливого ювелира еще в шестидесятых годах с помощью специального агента были приобретены по индивидуальным заказам для Людмилы Зыкиной, Клавдии Шульженко, Генерального секретаря Леонида Ильича Брежнева и его дочери Галины. А эти люди толк в таких работах понимали. Тремя бриллиантовыми кольцами обзавелась королева Англии. Для В.В. Щербицкого, первого Секретаря ЦК Компартии Украины, Симой Рудле была выполнена точная копия находящейся в Оружейной палате работы Карла Фаберже «Ковш». Оригинал изделия был подарен всемирно известным ювелирным гением в 1913 году Дому Романовых в дни празднования его 300-летия. Точную же копию серебряного «Ковша», с камнями и жемчугом, Рада Гавриловна, жена Щербицкого, возымела желание подарить своему мужу — партийному боссу республики на его 55-летние.

Симе, по его воспоминаниям, оформили командировку в Москву, в Оружейную палату. Там он смог посмотреть оригинал, пощупать его, сфотографировать, замерить. Но, самое главное, мастеру было поставлено обязательное условие: сделать новый «Ковш» всего за неделю. Сима собрал бригаду ювелиров из четырех человек. Он — пятый. И они приступили к изготовлению точной копии или, как теперь говорят, реплики. Всю неделю их не выпускали с фабрики, даже на ночь. Было велено ничего не разглашать. Как в тюрьму, родные приносили передачи, еду. И изделие было выполнено в срок. Куда, как говорится, денешься? Но в процессе работы Симой была задумана хитроумная идея. Всю наружную поверхность «Ковша» он решил сделать не блестящей, а матовой. С этой целью он изготовил миниатюрное, в виде пятилистника, клеймо, состоявшее из пяти букв — первых букв имен мастеров, участвовавших в рождении их детища. Высота каждой буквочки составляла всего полмиллиметра, ширина — три десятых миллиметра. Их можно было разглядеть только под микроскопом. И этим вот клеймом- пятилистником и была прочеканена вся наружная поверхность «Ковша», придав ей приятную матовость. Такая работа по тем ценам должна была стоить миллионы. Но «Ковш» поставили на весы, и сколько серебро завесило, за столько жена Щербицкого и заплатила — по двадцать три копейки за грамм серебра. В те-то годы!

В 1975 году Рудле был вынужден эмигрировать. Но об этом — чуть позже. Сейчас он — в Нью-Йорке. Основав свою собственную компанию, Симон Рудле вместе с дочерью Викторией на известной «золотой» манхэттенской 47-й улице создает подлинные ювелирные шедевры.

Филигранной техникой исполнения он, по мнению многих специалистов, превзошел виртуозов знаменитой фирмы Карла Фаберже, которые сумели достичь самых высоких вершин в жанре декоративно-прикладного искусства. Эта фирма стала своеобразным символом эпохи царствований Александра III и Николая II.

Симону с юных лет приглянулись изысканный характерный стиль и технические приемы легендарного ювелира Двора Его Императорского Величества, начиная от мелких украшений и кончая всеми признанными пасхальными яйцами. И когда в 1996 году в Нью-Йорке в одном из крупнейших художественных музеев мира — Метрополитен-музее открылась совершавшая по стране турне выставка «Фаберже в Америке», то среди четырехсот произведений этой фирмы экспонировались и три работы Симона Рудле. Они даже не попали в отдельный зал, где выставлялись подделки. Они находились именно среди подлинников. Одним из принципов работы Карла Фаберже являлось условие: оригинальность рисунка, который ни в коем случае не должен был повторяться. Этого же принципа придерживается и Симон Рудле. На всех его изделиях стоит, естественно, его клеймо — личный знак ювелира. Но дело в том, что в свое время кто-то из тех, кто приобрел у Рудле его произведения, заменил на них клейма Рудле на клейма Карла Фаберже.

Во время нашей встречи наряду с некоторыми своими ювелирными изделиями Симон показал мне также каталог одного из аукционов, проведенного всемирно известным старейшим аукционным домом «Кристи», где я увидел фотографию выставленной на продажу одной его работы, исключительной по своим достоинствам. На ней стояло его личное клеймо. Но поразительным оказалось то, что под снимком рядом с фамилией автора был указан год изготовления: «1890». Специалисты посчитали, что такую изумительную вещь никто не в состоянии создать в наши дни, и поэтому проставили год, когда в зените славы была фирма Карла Фаберже, год, который, по их мнению, наиболее подходил по технике исполнения ко времени создания этого выставленного на аукционе шедевра.

Симон Рудле — одессит, потомственный ювелир. Он родился за четыре месяца до начала войны — 22 февраля 1941 года в семье ювелира, где, начиная от деда, маминого отца, все потомки были в той или иной мере связаны с ювелирным искусством.

Дед Симы еще молодым уехал из Одессы в Москву, где стал обучаться ювелирному делу у известного мастера Раппопорта. Исаак Абрамович Раппопорт, еврей, был родом из какого-то местечка в Ковенской губернии. Приняв лютеранство, стал Юлиусом Александровичем. Учился в Берлине, затем вернулся в Россию, в Петербург. Там сперва работал подмастерьем, а потом, став серебряных дел мастером, в 1883 году открыл собственную мастерскую. Когда же в фирму гения ювелирного искусства, поставщика Двора Его Императорского Величества Карла Фаберже заказы начали поступать в слишком большом количестве, тот стал привлекать к работе в фирме талантливых ювелиров, которые имели свои собственные мастерские. У них оставалась полная независимость, но, в то же самое время, они обязывались работать на фирму Фаберже и выполнять ее заказы. И одним из ведущих мастеров фирмы Карла Фаберже стал Юлиус Раппопорт. В его мастерской изготавливались серебряные скульптурные изделия, в основном, фигуры животных, ювелирные украшения, серебряная посуда.

И вот, дед Симы стал учиться у знаменитого Юлиуса Раппопорта. Будущая бабушка Симы была племянницей Раппопорта. И носила его фамилию. Дедушка с ней познакомился, когда еще учился в Москве. По воспоминаниям Симона Рудле, бабушка была великолепной и известной шляпницей и необыкновенной красавицей. Потом внуку любила рассказывать, что, когда в Россию приезжал знаменитый французский киноактер, один из крупнейших мировых кинокомиков Макс Линдер, она с ним танцевала час с четвертью «вальс влево». Бабушка и дедушка любили друг другу и поженились. А когда Карл Фаберже открыл отделение своей фирмы в Одессе, они переехали туда, в родной город деда.

Когда началась революция, почти все мастера фирмы уехали в свои родные края. Большинство из них были скандинавами. Но дед принял революцию и остался.

В 1918 году родилась мать Симы. Она, как и ее отец, тоже сделалась причастной к ювелирному искусству — стала резчицей по кости. Ее старший брат, родившийся в 1923 году, когда подрос, пошел работать в артель по ремонту металлических изделий, которую основали в начале 20-х годов объединившиеся вместе старые одесские ювелиры. На базе этой артели в 1939 году на Софиевской, где прежде находилась уничтоженная большевиками Архиерейская церковь, и была создана Одесская ювелирная фабрика. В начале 50-х годов там открыли цех по изготовлению золотых изделий.

---

Симон Рудле рассказывает:

«В 1924 году родились еще два маминых брата, близнецы. Когда подросли, пошли работать на ту же фабрику.

В 1940 году мать вышла замуж. Прожила с моим отцом всего год и два месяца. Началась война. Отец пошел на фронт. Дедушка, имея броню, мог не воевать. Но он не понимал, как это, мол, не воевать, и тоже ушел на фронт. Он так и сказал: «Я иду на фронт». И всем своим сыновьям, маминым братьям, они моими дядями были, дед дал распределения. Старшему сыну, Мусе, а ему не было еще восемнадцати лет, он сказал: «Ты тоже идешь на фронт». Другому сыну, одному из братьев-близнецов, который на год моложе был, спокойный такой, рассудительный, все его «курицей» почему-то звали, в ремесленном училище тогда учился, дед сказал: «Ты со своим училищем поедешь в эвакуацию». А третьему сыну, Моне, тоже моему дяде, горячий такой, прямо, огонь был, дед говорил: «А вот ты, Моня, с семьей поедешь в эвакуацию. Будешь смотреть за всеми».

Старший из братьев, дядя Муся, погиб под Одессой, в Дальнике, во время обороны города. Мы тогда еще в Одессе были. Он снаряды подносил. Прямое попадание немецкого снаряда. Восемнадцать лет мальчику было... Это случилось на глазах нашей соседки. В одном доме до войны жили. Снайпером тогда была. Геня Головатая. За годы войны уничтожила полуторы сотни гадов. Кавалер многих орденов. Сейчас она — Геня Соломоновна Перетятько. В Нью-Йорке живет.

Короче, мы вместе с дядей Моней уезжаем в эвакуацию. Попадаем в Андижан. И уже там бабушка получает извещение, что погиб дедушка. Когда Моня узнал, что погиб его отец, а он прямо огонь был, говорит бабушке: «Все. Я еду на фронт. Буду мстить за папу и за брата». И пошел в военкомат. А ему даже семнадцати лет не было. Так военком ему говорит: «Ты еще ребенок. Ты не можешь идти на фронт. Рано». Но дядя Моня был физически таким здоровым, таким сильным, что поднял стол и придавил им военкома к стене. Только таким способом ему удалось «убедить» его. Военком нехотя согласился: «Ну, хорошо, хорошо». Моя мать, сестра Мони, она же старше была, пошла к военкому просить, чтоб тот не посылал ее брата на фронт. «Я не могу, — говорит, — он мне жить не дает». Короче, отправил. Но отправил под Москву, в какие-то парадные войска. Подальше от войны. Моня прослужил там несколько месяцев и убежал. От Москвы до Андижана он добирался без еды, без денег, без ничего.

Приехал назад, приходит к военкому и говорит: «Ты куда меня послал? У меня погибли отец и брат. И если ты меня не пошлешь на фронт, я тебя здесь убью». Короче, военком его отправляет на фронт. А Моня был здоровый такой, сильный. И попадает он в Восточную Пруссию, в тыловую разведку, где каждый раз надо было переходить за линию фронта и притаскивать «языка». В общем, хорошо навоевал. Стал кавалером трех орденов Славы, ордена Красной Звезды, многих других наград. Контуженный, весь простреленный. В него две пули вошли спереди, а вышли через легкие, навылет.

В 1945 году Моню демобилизовали. По ранениям. Ему шел всего двадцать первый год. Но получилось так, что моя бабушка еще до этого получила в Андижан извещение — Моня погиб. А у него было очень тяжелое ранение — трассирующая пуля задела сердце, была порвана сердечная пленка. Его отправили в Москву. Все думали, что Моня уже не выживет, в том числе и командир разведотделения, герой Советского Союза, который Моню очень любил. В общем, бабушка получила извещение, что ее сын погиб.

Шел 1946-й год. Мы вернулись в Одессу, и вдруг приезжает дядя Моня. Демобилизованный. Прежняя наша картира оказалась разрушенной, разграбленной. Нашими же. А мы до войны жили в той же квартире, где до нас был магазин Карла Фаберже. Кроме того, все знали, что дед был ювелиром, и думали, что там что-то осталось. А мы все с собой забрали, когда уезжали. В общем, вернулись домой, а там — полная разруха.

Дед пошел на «Ювелирку» работать. Второй дядя вернулся с ремесленным училищем в Одессу и тоже пошел на фабрику. Стала работать там бухгалтером и моя мама. Дядя Моня тоже на «Ювелирку» подался, хотя и бабушка, и мама категорически были против, мотивируя тем, что он контуженный, нервный. И работа там, мол, — не для него. Но он сказал: «Я только по папиным стопам пойду». Настоял-таки на своем, и впоследствии стал очень сильным ювелиром, известным на весь Союз.

Я в школу пошел. Шесть с половиной лет мне было. Окончил семилетку и сказал маме, что тоже иду на «Ювелирку». Главный инженер фабрики Рузберг, который работал там еще до войны и знал всю нашу семью, с сожалением сказал маме: «Томочка, вы меня извините, но я не могу взять его в цех, где золото. Ему только тринадцать с половиной лет, и он не может быть материально ответственным. Я не имею права. Но я отдам его в такие руки, что вы всю жизнь будете мне благодарны. А ювелиром он у вас всегда станет. Если уже не есть».

То были тяжелые годы. Мама работала бухгалтером. Что она там получала? Бабушка стояла на Привозе и продавала ваниль и сахарин. Это было нелегально, но милиция ее не трогала, так как у нее муж и старший сын погибли на фронте. Помню, как вся наша семья по вечерам собиралась, и мы развешивали все это добро, кулечки клеили. В общем, делали все возможное, чтобы выжить. Я стал работать еще с пяти — шести лет. «Играл с огнем», то-есть, паял. Паяли в то время паяльными лампами с бензином. Тогда артели пошли. Делали разную бижутерию: латунные сережечки, брошечки и еще всякую всячину. И я все это паял. Надо было паять замки — замки паял.

Так вот, после седьмого класса я иду на фабрику и попадаю к одному из лучших в то время граверов в Союзе — Льву Абрамовичу Бронштейну, дяде Леве. Он ко мне стал относиться буквально как родной отец. Я должен был у него проучиться два года. Но после того, как я проработал с ним всего два месяца, он сказал: «Сима, ты не будешь просто гравером. Тебе надо идти учиться рисовать».

И вот, по его совету я иду поступать в Художественное училище. Оно находилось как раз рядом с фабрикой. Фабрика — на Софиевской, а училище — на Преображенской угол Софиевской. Когда я пришел поступать, директор училища спрашивает: «С чем ты пришел? У тебя есть какие-то работы?»

А когда я учился у дяди Левы, мне как-то попался учебник истории, где я увидел картинку, которая мне очень понравилась. Мне кажется, она была скопирована с какой-то скалы или ее обнаружили в какой-то пещере. На ней были изображены два скифа. Один сидел, а другой стоял рядом с копьем. И я решил на красной меди сделать с нее барельеф. Получилось очень красиво. Это была не чеканка. Это был самый настоящий барельеф. Я на медной пластине штихелями «поднимал» все фигуры, а остальное «опускал».

Я рассказал директору училища, что учусь на гравера и показал этот барельеф. Он спрашивает: «Сам сделал?» «Да». «Ну, тогда завтра принеси кусочек меди и какой-нибудь инструмент. Я дам тебе одну работу».

Я прихожу на другой день и приношу, что тот велел. Он дает мне какую-то картинку. Я ее перерисовываю и начинаю делать. То постоял час, посмотрел и говорит: «Все. Ты — студент первого курса. Приходи. Занятия начинаются тогда-то и тогда-то». Экзаменов я никаких даже не сдавал.

Мне было тогда тринадцать с половиной лет. А по закону я до шестнадцати лет не мог работать больше, чем по четыре часа в день. Поэтому я трудился на фабрике до двенадцати часов. В двенадцать тридцать начинались занятия в училище. Я приходил в училище и сидел там до пяти — шести вечера. И лишь потом шел в вечернюю школу. Так что, я уходил из дома утром, а приходил уже ночью.

Кроме этого, я еще спортом занимался. Уже тогда. С шести лет обучался акробатике в детской спортивной школе. Был акробатом-прыгуном. Эта ДСШ тоже в районе фабрики была. Во дворце пионеров. Так что, до работы я ехал туда, потом — на работу, потом — в училище. Таким образом, у меня был забит весь день. И заниматься какой-то дурью просто не было времени. Даже несмотря на то, что двор, где мы жили, а это было на Екатерининской 48, между Троицкой и Еврейской, был очень большой. Там собиралось порой более ста детей со всей округи. Разница в возрасте была всего пять лет. И что только они ни вытворяли!

А напротив нас была развалка, где потом построили поликлинику. На другом углу была тоже развалка, где построили КГБ. А где мальчишки после войны пропадали? На развалках. Футбол, драки, все такое. И мы все вот так и росли. Там были, кто угодно. Позже все курить стали, пить. И многие ребята пошли не по прямому, не по правильному пути. Но я от этого как-то отошел. Окончил девять классов, бросил школу.

К тому времени я понял, что акробатика — бесперспективный вид спорта. Она не участвовала в Олимпийских играх, не проводились первенства мира по акробатике. Короче, я босил акробатику и перешел на бокс. Среди нас был такой Сема, очень перспективный парень, чемпион Украины по юношам. Я был младше его на год, но на улице всегда его бил. Так вот. Перехожу я на бокс и занимаюсь им всего два месяца. А тут этому Семе надо готовиться к первенству Украины. И меня ставят с ним одним из спаринг-партнеров. И он меня как начал клепать! Я не выдержал, это же ринг, а не улица, и говорю: «Ну, погоди. Сейчас выйдем на улицу, я тебе там дам». И еще пару теплых слов добавил. Тренер услышал и спрашивает: «Что ты ему сказал?» «Ничего». Знаменитый тогда тренер был. Бакман. Аркадий Давидович Бакман. А тренеры тогда, знаете, какие были? Это были папы. Кроме того, что они тебя учили спорту, они еще и воспитывали. И Аркадий Давидович решает: «Все. На две недели — домой».

В том зале тренеровались еще штангисты и борцы. А после занятий акробатикой у меня ноги стали очень сильными — я же прыгуном был. Да и вообще был довольно сбитым мальчиком. И они: и штангисты, и борцы, все меня к себе перетаскивали. Тренер по штанге говорил: «Симочка, ты что, хочешь быть хулиганом, что стал заниматься боксом? Еврейский мальчик — и будет хулиганом? Вот твое место. Здесь». А тренер по борьбе, здоровый такой был, так тот вообще просто брал меня в охапку, приносил на ковер, кидал и тоже пророчил: «Вот тут твое место — здесь». Но я ему возражал: «Не, мне это не нравится. Вы все время друг под друга залазите. Это какой-то не чистый вид спорта».

В общем, когда Бакман отправил меня на две недели домой, я решил пойти на эти две недели на штангу и подкачаться. А когда перешел на штангу, оттуда уже не ушел. И всего через полтора месяца поехал в Чернигов на первенство Украины по юношам. Выиграл второе место. Это была моя первая поездка.

Мама не хотела, чтобы я занимался такими видами спорта. Но что она, работая бухгалтером, могла мне дать? Бабушка, мама, я. Но я настаивал: «Нет, мама, я буду. Я чувствую там какую-то перспективу для себя. Ты же не можешь меня никуда послать. И что я здесь увижу? А так я буду везде ездить». В общем, уговорил ее и стал заниматься штангой.

А у меня работа — это не просто работа. Она была и по сегодняшний день является моим хобби. Я не работал, чтоб работать. Я работал, чтоб получать удовольствие, чтоб творить. И работу свою сильно полюбил. Точно так же и спорт. Спорт также стал моим хобби. И занимал даже не второе место. Он делил первое-второе место. Да и хорошая база была — акробатика.

Через полтора года я выполнил норматив мастера спорта. Мне не было еще шестнадцати лет, когда я стал вторым из самых молодых мастеров по штанге.

Я продолжал учиться у дяди Левы. Всего я должен был проучиться у него два года. Но после года и двух месяцев он подошел ко мне и сказал: «Симочка, мне больше тебе нечего показывать. Ты должен переходить на разряд». Я сделал работу и получил сразу пятый разряд гравера -инструментальщика. Самым высоким у граверов был шестой разряд. А потом уже шел «супер» — разряд. И в пятнадцать лет я стал работать самостоятельно. Я делал штампы, пресс-формы. Но граверные.

В художественном училище я прозанимался неполный год. Только до февраля месяца. И бросил. Я взят там только то, что мне нужно было для моей будущей работы. К остальному меня не тянуло. Правда, на другой год я опять туда пришел.

Я по-прежнему работал на фабрике до двенадцати часов, но у меня сократилась дневная нагрузка — по утрам уже не ходил на тренировки. Стал ходить вечером. Школу я тоже бросил — не находил в ней никакого удовлетворения, она мне не нужна была. Теперь полностью смог отдаться работе и спорту.

Так вот, прихожу в училище. Директор спрашивает: «Ну, ты уже будешь заниматься?» «Буду, буду». И снова проходил до февраля. И снова бросил. Больше туда уже не ходил. Но я смог нахвататься всего того, что мне нужно было для моей работы. Вплоть до сегодняшнего дня. Мне этого предостаточно. Я могу нарисовать все, любой рисунок, сделать любой дизайн.

На фабрике я проработал до семнадцати с половиной лет.

Как-то дядя Лева сделал один штамп. Тогда еще был на фабрике так называемый алюминиевый цех. Там выпускали чашечки, ложечки всякие. И он сделал для одной чайной ложечки штамп. Большой, огромный штамп, где не было никакой станочной работы, только ручная. Ничего вечного не бывает. Так и штамп. Он отработал два года и полетел. Вторую матрицу поручают делать мне. Дядя Лева был такой скрупулезный, работал медленно, сидел, вычухивал. В этом отношении у меня все быстрее получалось. В общем, вторую матрицу дают делать мне. Семнадцать лет мне было. Я делаю матрицу. Все получилось. Все отлично. А дяде Леве за его матрицу заплатили тогда полторы тысячи. Мне же платят шестьсот рублей. Дядя Лева был секретарем парторганизации. Я иду к нему. А к кому еще я мог обратиться? Подхожу и говорю: «Дядя Лева, посмотрите, Я сделал вторую матрицу, но мне уплатили почти в три раза меньше». «Такого не может быть. Идем». И мы идем к начальнику цеха. Дядя Лева его спрашивает: «Как вы можете ему платить так мало за вторую матрицу и настолько снять расценку?» Начальник отвечает: «Лев Абрамович, он же — мальчишка. Я что, могу ему платить полторы тысячи?» «Ну, не полторы. Сними. Но не настолько же». Начальник стоит на своем: «О чем вы говорите? Как я могу платить столько? Он же ее сделал всего за две недели». Дядя Лева возражает: «Хорошо, он ее сделал за две недели. Допустим. Матрица работает?» «Да. Все нормально, Лев Абрамович. Все работает». «Так какая же разница, за сколько он ее сделал? За две недели, за два дня или за месяц?»

Меня знала вся фабрика. А в золотом цехе, где оба мои дяди работали и где старые мастера работали еще с моим дедом, там вообще — все любили меня и относились, как к своему ребенку. Я ведь без отца рос, без отцовской ласки и добрых наставлений отцовских. Да и мама моя на фабрике той работала.

Но тут в кабинете у начальника цеха такое началось! Он на меня кричать стал: «Твою мать!» А я ему: «Вы что? Не смейте трогать мою мать!» В нашей семье мать — это святой человек был. Она прожила с папой чуть больше года. И после его гибели уже не выходила замуж, так как не мыслила, чтобы у меня не родной отец был. Только знала: работа и дом, работа и дом. Все — для семьи, все — в дом. И тут такое сказать!

Но я же ребенком еще был, и не мог дать ему по физиономии. Я поднимаюсь наверх и все рассказываю моему дяде, дяде Моне. А он — только с фронта. Контуженный. Спустился вниз, к начальнику и, долго не раздумывая, вмазал ему. По заслугам. Моне, конечно, ничего не сделали — сильно заслуженный был. Но дядя Лева подошел ко мне и говорит: «Симочка, ты должен уволиться». Я не понимаю: «Дядя Лева, как это — уволиться?» Я такого не мог даже представить себе — я же на этой фабрике вырос. Когда пришел на «Ювелирку», мне всего тринадцать с половиной лет было, и никакого другого производства я не знал. А дядя Лева объясняет: «Это специфика таких цехов. Если ты здесь учился, тебя всю жизнь будут считать учеником. Какой бы ты ни был мастер». Я пробую возразить: «Дядя Лева, как я могу уволиться? Куда я пойду?» «Не переживай, — говорит, — я тебе дам характеристику, и все будет хорошо».

И он устраивает меня на Приборо-ремонтный завод. Был такой на Водопроводной. Маленький заводик, но обеспечивал почти весь Союз штампами и пресс-формами. Специальное производство только по заказам артелей и цехов.

Слава Богу, все пошло хорошо. Я многому научился от тамошних мастеров: как строить пресс-формы, как строить штампы — все это на заводе было очень хорошо поставлено. На «Ювелирке» же, пока учился у Льва Абрамовича Бронштейна, я освоил все станки, какие только там существовали, ибо граверы фабрики сами себя обслуживали. Мне надо было фрезеровать — я фрезеровал, надо было строгать — я становился и строгал. А здесь я больше рисовал, чем работал на станках. Мне почти ничего не приходилась делать самому — за меня все делали фрезеровщики. И при этом стал неплохо зарабатывать. Даже приличнее, чем дядя Лева на «Ювелирке». Раньше я приносил домой не более тысячи, а сейчас — до двух тысяч рублей в месяц.

Так я проработал на том заводе до тех пор, пока в 60-м году меня ни взяли в армию. Зачислили в спортроту. Я тогда уже мастером спорта был, призером Украины и чемпионом Союза по юношам. За два с половиной года службы только два раза форму и надел. Спортрота в Одессе была. Жил, в основном, дома. Иногда даже немного подрабатывал.

Виктор КОРЧЕНОВ.

(Продолжение читайте здесь).

---

Другие материалы рубрики "Записки одесского архивариуса" читайте здесь.