Михаил Рыбальченко: «Моя судьба» (окончание)

(Окончание. Начало читайте здесь).

Приговор. Этапная жизнь

С приходом советских войск в Одессу я снова оказался на прежней работе, и как руководитель областного совета «Динамо» даже получил благодарность за подготовку физкультурного первомайского праздника 1944 года.

Меня расспрашивали о моих арестах в период оккупации, и я правдиво все рассказывал, в том числе и о том, как был освобожден во время девятого ареста. А 9 мая 1944 года меня вызвали в органы НКВД и предложили подробно написать, как все произошло. Я это сделал, но уже на другой день был арестован. Мне заявили, что моя подписка с целью освобождения является доказательством сотрудничества с врагом. Я пробовал объяснить, что даже при таких экстремальных обстоятельствах не поставил свою подпись, а отделался непонятной никому закорючкой. Дальше все было стандартно и оскорбительно: «Шпион, изменник Родины, фашист» и прочее.

А однажды пробовали поступить так, как пытались поступить оккупанты — вывести на пытку. Как-то в два или три часа ночи, как и в оккупацию, меня вызвали в следственные органы НКВД, что на Советской Армии угол Ярославского, привели на второй этаж. Завели в комнату, где сидело три следователя. Один из них предложил подробно рассказать, какое задание дали оккупанты. А если я не признаюсь, то... И он недвусмысленно показал на рукоятку от лопаты.

Неожиданно для следователей я вскочил со стула, занес его над их головами и заорал, что издеваться над собой не позволю и окажу самое отчаянное сопротивление. Те направили на меня пистолеты, но это меня не испугало. Я требовал, чтобы меня снова отвели в КПЗ. В связи с шумом к нам заглянули конвоиры. Следователи предложили им выйти. А через некоторое время отправили обратно в тюрьму. При наших все произошло точно так же, как и при оккупантах. После этого меня лишили права передач от родных и вообще всех продуктов питания. Так продолжалось более двух недель. Питался тем, что давали соседи по камере.

Я понимал, что меня осудят. В те времена это было так обычно! Суд трижды откладывали. Осудили как «изменника Родины». Я просил трибунал изменить формулировку приговора. Ведь измена Родине — понятие совершенно определенное, а я ей ни на йоту не изменял.

В моей нелегкой судьбе было два необычных совпадения. 18 августа 1942 года меня судил военно-полевой трибунал оккупантов (находился на улице Свердлова), а 18 августа, но уже 1944 года — трибунал войск НКВД (тоже находился на улице Свердлова, только через два дома от трибунала оккупантов). И второе. В оккупацию меня 7 июня 1942 года привели как арестованного в Центральную тюрьму, и я оказался во втором корпусе, на 2-м этаже, в камере № 40. При наших меня доставили в ту же тюрьму, тоже в июне, тоже во второй корпус и в ту же камеру № 40. Думаю, такое бывает редко…

А сейчас мне хочется подробней остановиться на быте заключенных уже при нашем, социалистическом режиме.

В противоположность тюрьме в период оккупации, в печально известной всем Центральной тюрьме сейчас стояла угрюмая тишина. Все камеры были закрыты на засовы. Когда отодвинули засов камеры № 40 и меня туда втолкнули, там уже находилось четырнадцать человек. Позже нас стало восемнадцать. Все сидели на цементном полу. В туалет выходить не разрешалось. У дверей стояла «параша», как тогда называли бачок, в который оправлялись арестованные. Когда «параша» наполнялась, ее разрешали опорожнять в туалете. Конечно, с разрешения охраны. Заключенными было установлено обязательное правило — менять «спальное место» у «параши» два раза в день. Так никому не было обидно, что он постоянно находится рядом со зловонной посудиной.

Днём можно было только сидеть на цементном полу, плотно прижавшись друг к другу, а ночью кое-как лежать, иногда — «валетом».

При оккупантах в той же камере нас было четверо. Стояли железные кровати. У нас тогда не было спальных принадлежностей, и мы возмущались, что тесно, что плохо без постелей на железных кроватях. А сейчас на цементном полу возмущаться никто и не думал!

В 1942 году, когда я в период оккупации находился в Центральной тюрьме, со мной сидел «профессиональный» уголовник — парень лет двадцати по имени Жора. Нас в одиночной камере было тогда четверо. Было тесно. Так нам казалось. Но Жора рассказывал, что когда он сидел в тюрьме еще в 1938 году, то их в одиночной камере было восемнадцать человек.

Мы все возмущались, слушая это, считая, что он клевещет на Советскую власть. Мне тогда даже хотелось дать ему по шее. Но он с усмешкой утверждал, что это правда. А в 1944 году, когда Одесса была освобождена от оккупантов, я снова оказался в Центральной тюрьме и снова — в одиночной камере, где нас, арестованных, оказалось … восемнадцать.

Во время оккупации поверки заключенных проводились утром и вечером. Все выходили на балконы этажей в одно и то же время. Таким образом мне удавалось со своего второго этажа общаться даже с находившимися на первом.

Сейчас же поверки проводились непосредственно в камерах.

18 августа 1944 года меня осудили и перевели в третий корпус на первый этаж, где в одной камере находилось уже около ста человек. Она была больше одиночной, но и здесь все плотно сидели друг возле друга на цементном полу. Это были как политические заключенные, так и разные уголовники. Последним принадлежала вся власть в камере. Они отнимали у остальных все, что им хотелось. Однажды ночью по этому поводу между заключенными завязалась драка, в которой пострадали обе стороны.

Вскоре стало известно, что всех готовят к этапу. В сентябре 1944 года из тюрьмы вывели очередную огромную партию заключенных, в которой находился и я.

На тротуарах улицы Парашютной — родственники, друзья, просто знакомые. У многих на глазах слезы. По обеим сторонам — вооруженный конвой. Не разрешалось даже разговаривать с провожавшими.

На станции «Товарная» уже ждали товарные полувагоны. В каждом разместилось примерно по пятьдесят человек.

Один из охранников сообщил, что если заключенные моего вагона не возражают, то старшим по вагону назначат меня. Никто не прекословил. Протестовал только я, но все же просьбу «коллег» пришлось удовлетворить. Вагон закрыли на запоры. Началась трудная этапная жизнь.

Вскоре я предложил выбрать пять человек, которые будут распределять среди нас воду и пищу. Это не понравилось уголовникам, хотя было справедливо и честно, что позже признали даже они. Все расположились на полу. У дверей стояла «параша». Уголовники сразу же разместились подальше от остальных, выделившись в отдельную группу. Когда охранники приносили питание, а оно состояло, главным образом, из хлеба и соленой рыбы, то первое время уголовники пытались получать питание самостоятельно (охранникам-конвою это было безразлично), но я категорично заявил, что в вагоне все равны, и распределять будут пять выбранных нами же человек. Это уголовникам не понравилось, но они вынуждены были смириться. С водой было очень трудно, поэтому и ее все получали одинаково. На остановках и днем, и ночью конвой проверял вагон со всех сторон, простукивая его деревянными кувалдами. Стояли еще теплые дни, и мы просили, чтобы на остановках двери хоть на некоторое время открывали, но конвой никак не реагировал, и двери открывали только тогда, когда приносили воду и питание. Весь период следования уголовники мирились с условиями быта в вагоне, и между нами не было серьезных конфликтов. По мере продвижения на север становилось все холоднее и холоднее. Вагоны, конечно, не отапливались.

К счастью, среди нас нашлись даровитые люди. Один из них, из простой крестьянской семьи, так интересно рассказывал небылицы, что все заключенные с интересом слушали его, иногда даже всю ночь. Когда он прекращал, его просили продолжать. Но ночью всеми овладевал сон, а утром все начиналось снова.

Другой, молодой городской парень, оказался поэтом. Он сочинял стихи на темы нашего этапного быта, не имея ни карандаша, ни бумаги. Все с удовольствием и большим вниманием слушали его. Эти два талантливых парня облегчали положение других заключенных, и даже уголовники были увлечены настолько, что к концу нашего следования не отличались от других.

Воркута

В начале октября сравнительно благополучно прибыли в Воркуту, на пересыльный пункт. Здесь наша жизнь началась с того, что все прибывшие прошли санобработку, «прожарку» всех вещей и стрижку волос. После этого все этапники были направлены по баракам.

На пересыльный пункт приходили «покупатели» из разных предприятий комбината «Воркутуголь», разговаривали с заключенными, выбирая для себя рабочих по специальностям. Спустя несколько дней пришли «покупатели» из Воркутинского механического завода (ВМЗ), который тогда только строился. Я дал согласие работать на нем. На следующий день нас с пересыльного пункта перевели в Отдельный лагерный пункт (ОЛП) N 53, который тогда тоже находился в стадии строительства. В первую очередь ОЛП был огражден колючей проволокой, были установлены вышки для охраны и построены деревянные бараки, где размещались по сто человек в каждом. Нары в бараках были не сплошными. Заключенные размещались в два этажа с проходами. Бараки отапливались двумя угольными печами. Работу по обслуживанию бараков выполняли два заключенных из числа уголовников, которые наблюдали за порядком в бараке, а также за своевременным подъемом и выходом на работу. Потекла обычная лагерная жизнь…

От каждой половины барака был выделен уполномоченный, который утром ходил за хлебом, приносил его и раздавал заключенным своей половины. Затем все направлялись в столовую, где могли принимать пищу или брать жратву в барак.

Спустя несколько дней собрали группу из ста человек, куда попал и я, и направили на Воркутинский механический завод (ВМЗ). На заводе и.о. главного механика К.П. Митин, тоже из числа заключенных, направил меня в бригаду, которая занималась оборудованием котельно-кузнечного цеха. Под одной крышей было, в основном, сосредоточено два цеха: кузнечный и котельный. Они не только не отапливались, но и ворота не были еще установлены. В Воркуте была уже зима, и в цехе было холодно, как и снаружи. Спустя недели две возникла необходимость самим производить оборудование не только для нужд нашего завода, но и для шахт всего комбината. Бригаду, в которой я тогда находился, разделили на звенья, по несколько человек в каждом, которые и приступили к изготовлению горно-шахтного оборудования.

Ко мне обратился некий Клейменов, который предложил работать вместе с ним. Я согласился. Клейменов оказался опытным инженером-строителем, который хорошо разбирался во всем оборудовании, знал и умел его изготавливать. Я же умел только читать чертежи, но опыта по выпуску оборудования у меня не было. В ту пору Клейменову было около пятидесяти лет, и он оказался очень квалифицированным наставником. Позже мы стали уже делать сложное оборудование и для шахт всего Заполярного угольного бассейна.

Шла война. Работали по 12 часов. Зима вступила в свои права, но цех, в котором я работал, по-прежнему не отапливался… Через месяц нам стали поручать изготовление тяжеловесного оборудования, которое стало невозможно выполнять вдвоем. К нам охотно начали приобщаться люди из других звеньев и бригад. Вскоре нас стало уже более десяти человек. Каждый добросовестно выполнял необходимую работу.

Когда же нас сделалось более пятнадцати, появилась потребность в бригадире. Клейменов и я отказывались от этой должности, но в результате настойчивых уговоров всех рабочих, пришлось возглавить бригаду. Горно-шахтное оборудование, которое мы производили, было весом более тонны, подъемных приспособлений тогда не было, и мы все делали вручную.

С ноября 1944 года начались сорокаградусные морозы с пургой.

В лагере подъем осуществляли нарядчики в шесть часов утра. Они также были заключенными, главным образом, уголовниками. Утренний завтрак дробили, ибо необходимо было что-либо оставить для питания на работе, которая продолжалась по 12 часов с перерывом в один час для обеда и отдыха. Завтрак, обед и ужин для всех были одинаковыми, a вот хлеб получали в зависимости от выработки на заводе: по 400–600 и даже 800 грамм. А так как бригада, в которой я работал, считалась одной из лучших на заводе, то каждый ее участник получал хлеба больше. Это являлось стимулом того, что многие заключенные желали оказаться в нашей бригаде. После завтрака с помощью все тех же нарядчиков заключенные выстраивались у ворот.

После проверки по карточкам их за воротами принимал конвой. Все начиналось с заученного предупреждения: «Шаг влево, шаг вправо — конвой стреляет без предупреждения». Среди конвоиров был такой «Христофор», которого знали все заключенные, и у которого были только слова: «Ступайте быстрее, фашисты, изменники Родины, враги народа, не разговаривать» и прочие оскорбительные окрики.

В колонне было человек 600–800 заключенных, для которых самым отвратительным было передвижение из лагеря на завод и обратно.

К победному 1945 году сформировалась дружная бригада более 25 человек, которая представляла собой полноценный коллектив, где обездоленные, отверженные люди обо всем забывали на своей тяжелой работе и находили утешение в труде. Большинство осознавали положение военного времени страны, которая остро нуждалась в топливе, в угле, тем более, что уголь Воркуты являлся технологическим и был крайне необходим для выплавки металла.

В январе–феврале стояли 50-градусные морозы. В цеху люди работали при температуре 30–35 градусов понимая, что завод находится в стадии строительства, а шахты нуждаются в оборудовании.

В лагере тоже было не легко. В бараках, сооруженных на скорую руку, было по две печи, которые отапливались довольно плохо. В сильные морозы заключенные спали в верхней одежде, в которой и работали. Однажды у нас головы примерзли к стенам барака, ибо на их внутренних сторонах образовывался снег.

Если во время движения на завод и обратно угнетали конвоиры, то в лагере бесчинствовали нарядчики, которые являлись привилегированной частью заключенных. Многие, получая посылки, отдавали им часть присланного.

Пищу тогда, главным образом, готовили из мойвы и турнепса — кормовой репы. Реже давали овсяную кашу со стручками, да и то в малом количестве. А когда некоторые члены нашей бригады стали жаловаться на то, что нарядчики отнимают у них часть содержимого посылок, я предупредил нарядчиков. А те уже знали, что могут означать мои предупреждения. Силу уважают, и даже нарядчики стали относиться ко мне с почтением. Тем более, что к тому времени уже все успели прослышать обо мне, как о бывшем спортсмене и чемпионе. Вскоре поборы прекратились. Эта весть быстро разнеслась по всему лагерю, что еще больше стало привлекать заключенных в мою бригаду. Да и сама бригада стала лучшей на заводе.

Письма-треугольники разрешалось писать один раз в месяц. Я просил, чтобы мне прислали махорку, так как в ту пору тоже стал покуривать. Когда жена прислала посылку, в ней была и махорка. Я ее высыпал на общий стол в бараке и пригласил курящих пользоваться ею бесплатно. Это всех привело в изумление — ведь скрутка стоила тогда 10 рублей! Многие даже с трудом верили, что на общем столе лежит столько курева, которым можно свободно пользоваться. В бараке находилось более ста человек, и многие из находящихся поблизости от стола устроили своеобразную охрану, чтобы никто не злоупотреблял.

На производстве заключенные ни в чем не отличались от вольнонаемных. Вольнонаемные составляли тогда не более десяти процентов.

На фронтах шли наступательные бои, а когда Красная Армия освобождала крупные города, у нас организовывали общезаводские митинги, где выступали не только вольнонаемные и партийные работники, но и передовые, лучшие заключенные, в том числе и я. На заводе заключенные забывали о своем положении отверженных, поэтому работали с полной отдачей, сознавая, что идет жестокая война с фашизмом.

В 1947 году котельно-кузнечный цех Воркутинского механического завода (ВМЗ) был отстающим на заводе. В марте месяце вольнонаемный начальник этого цеха должен был уволиться. Начальником в отстающий, трудный цех никто из вольнонаемных не хотел оформляться. Руководители ВМЗ и комбината долго меня уговаривали принять цех, хоть я и был тогда «отверженным». В цехе были уже свои профсоюзная, партийная и комсомольская организации, работало примерно процентов 15–20 вольнонаемных.

Через месяц все же уговорили. Даже предоставили квартиру на территории завода и разрешили приехать семье. Почему я согласился?

В те времена в лагере царило полное беззаконие. Нарядчики, бригадиры и прочие уголовники могли все, что им нравится, отнять у простого работяги и даже избить его. Администрация и охрана лагеря на все эти безобразия внимания не обращали.

Я поставил себе целью вести борьбу с беззаконием, которое было нормой в лагере и на заводе, и встать на защиту обездоленных людей. Я считал, что должность начальника поможет мне с этой задачей справиться. Поэтому с первых же дней моего руководства цехом я пригласил в кабинет всех бригадиров и мастеров смен из числа заключенных, которые предполагали, что я тоже буду требовать выполнение плана по системе «давай-давай». Однако я всех предупредил, что мы все совершенно равны, что с этой поры я категорически запрещаю что-либо отнимать друг у друга, а тем более заниматься рукоприкладством. Я просил их, чтобы они стали примером в отношениях друг с другом, а также с рабочими. А кто считает, что не сможет это осуществить, должен сам уйти с должности. Кто же будет в дальнейшем нарушать человеческие отношения с рабочими, будет иметь дело лично со мной, в том же кабинете и при закрытых дверях. На этом десятиминутный разговор был закончен, и все разошлись по своим рабочим местам.
С этого дня все изменилось в лучшую сторону, чему я был искренне рад.

В ту пору в цехе трудилось более трехсот человек. Постепенно все рабочие узнали о моем разговоре с бригадирами. Они поняли, что у них есть защита и стали работать намного лучше, стали получать больше денег, лучше питаться. Я говорю «рабочие», а следовало бы говорить «специалисты». Ведь это были слесари, кузнецы, сверловщики, сборщики, разметчики, клепальщики, электросварщики, автогенщики, инструментальщики и т.д. И все они, главным образом, специальность свою получили на этом заводе.

В марте 1948 года уже существовали лагеря усиленного режима — «Речлаги», и проходила их комплектация «особо опасными государственными преступниками». Как-то главный инженер комбината «Воркутуголь» Туребинер сообщил мне, что на шахту № 18 прибыл генерал Чернышов — организатор и ответственный за лагеря усиленного режима «Речлаги». Еще раньше, задолго до этого, мне по секрету стало известно, что перед празднованием 30-летия Октября на заседании ЦК ВКП(б), где присутствовал И.В. Сталин, министр Внутренних дел СССР Круглов доложил о проекте широкой амнистии для заключенных.

Сталин прервал его доклад и сказал, что теперь не время проводить амнистию, а наоборот, в лагерях необходимо осуществлять особую бдительность и отбор особо опасных преступников, которым надо создать усиленный режим. Тогда поднялся генерал Чернышов и предложил свои услуги. Сталин одобрил его инициативу. Так Чернышов оказался организатором лагерей особого режима. Уже в ноябре 1947 года он представил их проект, и Сталин его утвердил.

Но вернемся к разговору с главным инженером комбината «Воркутуголь» Туребинером. Тот, продолжая начатый разговор, сказал также, что Чернышов должен осмотреть заканчивающееся строительство пусковой шахты № 18. И когда он прибудет на объект, который монтируют рабочие нашего завода, мне будет необходимо доложить ему, что монтируется и кто монтирует.

Спустя некоторое время на территорию, где собирался железобетонный бункер, и уже было смонтировано более 400 тонн металлоконструкций, явился Чернышов с усиленной охраной солдат. Впереди шли четыре автоматчика, по бокам — по шесть
автоматчиков. Сзади еще шесть. Все с собаками. Когда появился Чернышов, я, как положено, доложил ему. Он покачал головой и посмотрел наверх, где работали монтажники. Ничего не сказал и пошел дальше.

Метрах в десяти бригада женщин-каторжанок укладывала тогда шпалы под рельсы железной дороги. Чернышов обратился к одной девушке и спросил, откуда она и по какой статье осуждена. Та ответила: «По 54 — 1 А». Он произнес: «А, изменница Родины!»

Тогда эта мужественная девушка выпрямилась во весь рост и громко сказала: «Когда немцы наступали, вы бросили нас, а сами бежали в тыл подальше от войны. Теперь мы — изменники Родины, а вы ходите в черном кожаном пальто на меху, да еще под такой охраной».

Чернышов от такого неожиданного ответа буквально обомлел, ничего не сказал и отвернулся. Я был при этом рядом и все слышал дословно. А когда Чернышов удалился, подошел к этой смелой девушке, обнял ее и поцеловал. И дал записку к моему кладовщику с просьбой выдать продукты и спирт на всю ее бригаду. Тогда я имел такую возможность.

В лагерях строгого режима «Речлаг» в первую очередь начали возводить проволочное ограждение и специальные вышки вокруг ряда шахт и лагерей. Вскоре начался и отбор заключенных в «Речлаги». Все было строго засекречено. Вначале «Речлаг» распространился на ОЛП (Отдельные лагерные пункты), где содержались каторжане. В конце года в них начали направлять заключенных Воркутинского механического завода. Все усилия руководства ВМЗ для сохранения специалистов ни к чему не привели. К весне 1949 года из ВМЗ были направлены в «Речлаг» лучшие специалисты из числа заключенных.

В ту пору у нас были трудности с цементом. Началось строительство цементного завода. И чтобы как-то уберечь от «Речлага» в связи с «производственной необходимостью» руководство ВМЗ и даже комбината «Воркутуголь» направили меня начальником монтажа цементного завода. Мне было дано право собрать бригаду из числа заключённых механического завода. В неё вошло двадцать человек, в том числе и два вольнонаёмных.

В один из дней из Отдельного лагерного пункта механического завода мы направились в ОЛП цементного завода. С нами был только один охранник, а все формуляры на заключенных дали мне. Я начал просматривать послужные списки на заключенных своей бригады и обнаружил на некоторых из них резолюцию: «Подлежит Речлагу». Когда открыл свой формуляр, увидал такую же надпись. Стало ясно, что рано или поздно направят в «Речлаг».

Но как ни странно, в тот самый «Речлаг» напросился я сам. Досрочно. И вот почему.

На месте строительства цементного завода раньше находился штрафной лагерь «Известковая», куда отправляли всех неугодных. Начальником лагеря был всем известный в то время Гаркуша, а врачом — не менее известный тип по кличке «Сталин». Он, действительно, был похож на вождя всех народов. Эти двое осуществляли все беззакония и, по существу, не контролировались. Главными поставщиками «неугодных» были нарядчики Отдельных лагерных пунктов. И если в лагере нарядчик не мог что-либо отобрать у заключенного, или кто-либо из заключенных не подчинялся, такому устраивали «путевку» в «Известковую», где с ним искусно расправлялись. Очевидно, это получило огласку за пределами Воркуты, и до начала строительства цементного завода все штрафные бараки были снесены.

Я как-то случайно встретил цветущего молодого парня, который в период существования штрафного лагеря был похоронщиком. Он привел меня в карьер, где находились бараки. Они уже были снесены, а все остальное сожжено, но следы оставались. В том числе место, где находилась наковальня маленькой кузницы. Этот здоровяк (имени его я уже не помню) предложил мне нажать ногой на то место, где когда-то стояла наковальня. Я тогда был в сапогах, и когда надавил на землю, из-под сапога вдруг появилась красная жидкость. Я спросил, что это значит. Он совершенно спокойно ответил, что на этом месте осуществляли расправу над заключенными. «Неугодных» другие заключенные, осуществлявшие расправу, клали на наковальню лицом вниз. На спину — доску. И ударяли по ней молотом. У «неугодного» из горла шла кровь, но зато не оставалось никаких следов. После такой «процедуры» никто в живых не оставался.

Иногда «неугодных» заманивали на вершину карьера и сталкивали вниз. Эту вершину он также показал мне. Я спросил: «А как же Гаркуша или «Сталин»? И он запросто объяснил, что врач составлял акт, будто заключенный умер от болезни, а Гаркуша этот акт подписывал, делая вид, что ничего не произошло.

Затем мы вместе отправились на территорию, где строители в тот день отказались рыть котлован под фундамент по той причине, что совсем близко от поверхности земли сплошь находили останки погибших людей. Руководством лагеря была организована специальная бригада из числа заключенных, которая занялась уборкой трупов на месте строительства цементного завода. Потом этот бывший похоронщик показал на побелевший бугорок тундры и сообщил все так же спокойно, что здесь лежит заключенный. И в подтверждение своих слов он сапогом приподнял покров тундры. Я ужаснулся. А он продолжал, что когда ему надо было кого-нибудь похоронить, то просто приподнимал покров, и заталкивал туда труп — там ведь вечная мерзлота, и копать могилу довольно трудно. Вот он и нашел выход из положения. Да и кто в то время мог предположить, что на этом месте будет что-либо строиться?

«А еще, — продолжал делиться этот тип, — зимой было удобней доставлять трупы к месту захоронения, чем летом. На морозе я просто ломал руки и ноги, складывал все в мешок и нес».

После этих откровений мне стало омерзительно идти с ним рядом. Но он продолжал: «Как-то меня вызвал «Сталин» и велел отнести очередную жертву в деревянный сарай-морг. Нести было очень легко, так как умирали, в основном, от истощения. А когда его принес, тот очнулся и спросил: «Куда ты меня принес? Я еще живой!» Я вернулся к врачу и заявил, что отнес, оказывается, в морг живого человека. «Сталин» налил в стакан спирт и велел, если тот жив, принести обратно. Я выпил спирт и направился в морг. А на дворе стоял сорокаградусный мороз. Пришел в сарай, а тот уже замерз».

После этой ужасной встречи со «здоровяком», который мне все это рассказал, и после всего того, что самому пришлось увидеть, стало тяжело сознавать, что я должен вести монтаж цементного завода там, где прежде находился штрафной лагерь «Известковая», и где так легко расправлялись с заключенными. Поэтому я вызвал тогда к себе главного инженера ВМЗ Кушнира и попросил, по возможности, скорей направить меня в «Речлаг».

После смерти настоящего Сталина и освобождения многих заключенных стало известно, что бывшими заключенными ведется поиск врача лагеря «Известковая» по кличке «Сталин» с целью расправы с ним. Его нашли, и он получил по заслугам.

А теперь о моей дальнейшей судьбе в лагере усиленного режима «Речлаг» на шахте № 6. Началось все, как обычно, с обыска и санобработки. Мне выдали новую одежду, в том числе, номера на шапку, брюки и рукава, которые я должен был пришить себе сам. Направили в барак, в котором уже находилось более ста заключенных. Нары были в два этажа, с проходами. Мой номер 1-3-994. Теперь я не просто заключенный, а уже с номером!

О моем прибытии в лагерь узнали вольнонаемные. Главный инженер шахты № 6 Харитонов помнил меня с тех пор, когда он был начальником шахты «Капитальная», где я успешно ликвидировал аварию. Главный механик шахты Голиков знал меня как мастера, а затем как начальника котельно-кузнечного цеха ВМЗ, где производилось оборудование для успешного окончания строительства и ввода шахты № 6 в строй действующих. Спустя несколько дней они меня вызвали и предложили работать в должности начальника мехцеха. Я согласился.

В лагере я, как и все, был предупрежден, что мне категорически запрещено общение с вольнонаемными, кроме крайней производственной необходимости. Разрешалось отправлять всего два письма в год. Было запрещено также общение с заключенными других бараков.

Для дополнительного ограждения шахты и лагеря прибыло 60 тонн колючей проволоки. И это в период восстановления страны, когда были трудности в каждом гвозде! А сколько гвоздей было бы сделано из этих 60 тонн металла?

Вышки были устроены так, что можно было простреливать все проходы между бараками. На них были установлены пулеметы.

Я жил в лагере. Каждое утро нарядчики вели построение колонны, которая под особой охраной автоматчиков с собаками направлялась на шахту, а затем обратно в лагерь.

Механический цех, где я начал работать, действовал круглосуточно, и мне для обеспечения всех трех смен необходимо было находиться там постоянно.

Спустя некоторое время по ходатайству руководства шахты № 6 меня перевели на жительство на территорию шахты, где была предоставлена маленькая комнатушка при цехе. Это было намного лучше, чем находиться в лагере. В самом цехе работало человек тридцать-сорок заключенных и лишь два вольнонаемных. Все были из разных республик и даже один японец.

22 апреля 1952 года, когда я вместе с другими находился в зоне лагеря, был на редкость ясный, теплый день. По дороге от лагеря до шахты снег подтаял, стояли сплошные лужи с грязью. После проверки по номерам вывели колонну заключенных — более восьмисот человек. Впереди и по бокам — пятнадцать конвоиров с автоматами и собаками.

Начальник конвоя в чине капитана, как обычно, перед выступлением колонны твердил заученную фразу: «Шаг вправо, шаг влево — конвой стреляет без предупреждения. Не разговаривать. Ясно?» Заключенные на это должны были отвечать: «Ясно». Но на протяжении многих лет всем это надоело и отвечали кое-как: «Ясно», «Масло», «Сало», «Мясо» и прочую дребедень. В тот день начальнику конвоя ответ заключенных не понравился — ответили не все. Тогда он снова повторил вопрос, и снова ему не понравилось. Он повторил в третий раз. Ответ был таким же.

Тогда он приказал: «Ложись!», и конвоиры направили автоматы на заключенных. Колонна присела. Я находился впереди, в пятом ряду, и не подчинился: не лег и даже не присел, а заявил начальнику конвоя, что ложиться в грязь не буду. Он заорал на меня и снова приказал лечь. Я опять повторил свой отказ. Тогда капитан и еще два конвоира попытались вытащить меня из колонны, но несколько заключенных, бывшие кадровые военные, предупредили их, что по уставу те не имеют права входить в колонну заключенных с оружием.

Конвоиры отступили. Мне снова было приказано выйти из колонны, но я заявил, что не выйду. Тогда капитан предупредил, что если я немедленно не подчинюсь, конвой применит оружие. И на меня направили два автомата — ведь все заключенные были на земле, и стрелять можно было без промаха. Тогда я спокойно расстегнул телогрейку и сказал: «Стреляйте!»

Впереди в шеренге стоял мой приятель Момулашвили. Тот поднялся первым, а за ним и вся шеренга. Он заявил конвою: «Стреляйте и в нас!» После этого поднялись все заключенные. В конвое произошло замешательство. Капитан заявил, что отказывается вести заключенных в шахту и скомандовал: «Кругом марш в зону лагеря», но никто не повернулся. Тогда он направился к воротам и открыл их. Но заключенные и на это не отреагировали. Все это происходило на глазах у внутренней охраны лагерной зоны, где находился начальник лагеря полковник Жилин. Капитан обратился к нему с просьбой, чтобы тот посодействовал вернуть всех в лагерь, но Жилин приказал капитану вести заключенных в шахту. Тому ничего другого не оставалось, и он без всяких предупреждений и вопросов «Ясно?» направил колонну, куда было приказано.

Когда пришли туда и через ворота начали пропускать заключенных, мне велели не следовать дальше, а остаться у ворот. Я подчинился. Все остальные вошли в зону шахты. Через некоторое время мне приказали зайти в дежурную комнату у проходной, куда уже вошли все солдаты конвоя. Я прекрасно понимал, что там может произойти, и отказался. Тогда мне стали угрожать автоматами, а капитан даже стал грозить пистолетом. Я по-прежнему оставался на месте и вежливо просил конвой не подходить ко мне ближе трех метров, ибо намерен оказать самое отчаянное сопротивление.

Посуетившись, капитан конвоя вошел в комнату. И тут я увидел, что никто из заключенных не направился по своим рабочим местам, а все приблизились к проволочному заграждению и смотрят на нас. Капитан вышел из помещения и предложил мне вернуться в зону лагеря. Я подчинился приказу и направился туда под охраной пятнадцати конвоиров с собаками.

Все проходившие вольнонаемные останавливались и с удивлением смотрели, как пятнадцать вооруженных конвоиров ведут одного безоружного человека. Когда прошли половину пути, я обратился к капитану: «Как вам не стыдно вести при такой охране одного безоружного человека?» Последовало: «Прекратить разговоры!»

А я уже представлял, как окажусь в карцере, и боялся, чтобы на меня не одели «смирительную рубашку».

У лагерной зоны меня встретили охранники и сразу завели в дежурную комнату. Зашел туда и капитан-конвоир. За столами уже сидели человек двадцать охранников во главе с начальником лагеря полковником Жилиным. Он спросил капитана, зачем тот укладывал в грязь заключенных. Капитан, как мог, ответил. После этого Жилин обратился ко мне с вопросом: «Что произошло?» Я ответил: «Я работал и буду работать, но ложиться в грязь и отвечать «Ясно» не буду!»

После этого полковник приказал отвести меня на шахту. Капитан пытался отказаться вести меня, но полковник строгим тоном заявил, что он начальник лагеря и приказывает сделать это. Тот вынужден был подчиниться. Только сопровождали уже не пятнадцать конвоиров, а только пять, но опять с собаками.

Когда мы подходили к зоне шахты, я увидел, что по прежнему все заключенные стоят у проволочного ограждения. Никто в шахту не спустился! Когда я вошел, меня все окружили, и я рассказал, что со мной произошло. Затем направился на свое рабочее место в цех. Все последовали моему примеру.

Вскоре меня вызвали начальник шахты Горбунков и главный инженер Харитонов. Они интересовались, что случилось. Я объяснил. И попросил, чтобы те приняли меры, чтоб заключенных больше в грязь не укладывали и не заставляли отвечать «Ясно». Они обещали это сделать, а мне сказали, чтобы в лагерь больше не ходил, а находился круглосуточно в комнатушке при цехе. Спустя несколько дней заключенные прекратили отвечать «Ясно», и на землю никого больше не укладывали. Снова началась обычная работа и лагерная жизнь.

Мне хочется отметить, что в лагере усиленного режима «Речлаг» было больше порядка, чем в обычном лагере ВМЗ. Это можно объяснить тем, что в «Речлагах» меньше находилось «друзей народа», то-есть уголовников. В «Речлаги», в основном, направляли бывших военных, руководящих работников, людей искусства и простых работяг. Поэтому там не ощущалось влияние нарядчиков, а отрицательные случаи быстро пресекались самими заключенными. Кормили тоже лучше, но, как везде, это была мойва и овсянка.

Был клуб, где демонстрировались современные обычные кинофильмы, работала самодеятельность, были хорошие музыканты и артисты. Были даже две футбольные команды: «Шахтер» и «Придурки» (это, в основном, те, которые работали в лагере). А по моей инициативе в цехе на шахте сделали из нержавеющей стали переходящий кубок, который разыгрывался зимой по хоккею, а летом — по футболу.

После смерти Сталина открыли промтоварный и продовольственный магазины, где заключенные могли купить все, что необходимо. Были диетическая кухня и столовая, было медицинское обслуживание. Желающие учиться могли закончить восемь классов.

В период 1953—1954 гг. заключенные приняли участие во Всесоюзном конкурсе по созданию монумента в честь воссоединения Украины с Россией. С огромным энтузиазмом трудились более сорока специалистов. Всеми работами на общественных, так сказать, началах по созданию монумента занимались, главным образом, я и бывший кинорежиссер латыш Пуце Вольдемар Петрович.

Модель монумента и описание были сделаны в срок. Об этом знали все: руководство лагеря и шахты и начальник «Речлага» генерал-майор Деревянко, по приказу которого монумент нарочным был доставлен в Москву по назначению.

Появились «неуловимые мстители», которые в ночное время в масках заходили в барак и избивали до полусмерти тех заключенных, кто, будучи на руководящмх работах в шахте или в лагере, плохо относились к другим . Все усилия лагерной охраны найти «мстителей» были безрезультатны.

После смерти Сталина освободившихся по сроку заключенных оставляли в Воркуте. Те ждали разбора дел, но все оставалось по-прежнему.

В конце 1953 года на шахтах начались забастовки. Большинство из них не работало. Были случаи диверсий. Заключенные шахты № 29 на крыше одного из бараков написали: «За власть Советов!» Да так, что это было видно с кольцевой дороги. Они потребовали, чтобы к ним приехал главный прокурор СССР Руденко. Тот приехал в сопровождении генерала Масленникова. И по распоряжению Масленникова было применено оружие. Были жертвы. Но все же начался массовый пересмотр дел. Многих реабилитировали.
В конце 1954 года все шахты снова начали работать нормально.

За период моего заключения, начиная со дня оглашения приговора военного трибунала в Одессе, мне неоднократно предлагали написать о помиловании. Но я всегда отказывался. После смерти Сталина на этом неоднократно настаивал оперуполномоченный КГБ лагеря шахты № 6 капитан Тюрин. Но я по прежнему писать о помиловании не желал. По той причине, что просто не считал себя виновным. Тогда Тюрин настоял на том, чтобы я изложил, за что был осужден. Я это сделал.

Спустя несколько месяцев в Воркуту приехал полковник юстиции из Москвы и сообщил, что он просматривал мое дело, и в ближайшее время я буду полностью реабилитирован. Через два месяца это, наконец, осуществилось.

Со слов Михаила Ивановича Рыбальченко
записал Виктор Корченов.

Опубликовано 06.09.2022.