На главную страницу сайта
Полоса газеты полностью.

ИМЕНА

«БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ ТАК ПЕЧАЛЬНО-СЛАДКО»…

Давид ГОФШТЕЙН (1889-1952)

В поэте Давиде Гофштейне удивительным образом сочетается тончайший лирик и глубокий философ. Он — поэт-дитя, поэт и дитя, зачарованное Вселенной. Во всем ему хочется дойти до самой сердцевины — предмета, явления, — понять, прочувствовать, воспеть… Природа раскрывала перед ним тайны. Предметы и все живое хотели быть им описаны. Одарен был неисчислимо — музыкальным слухом и обостренным зрением. Его глаза светились мудростью, улыбка и слова, и поступки были пропитаны добротой. Любили его не только поэты и не только за стихи, в нем и далекие от поэзии люди немедленно обретали друга и защитника, человека... Свидетельствует украинский поэт Максим Рыльский: "Его любили, и он любил людей. Он мог самозабвенно хлопотать об издании книги начинающего поэта, в котором открыл талант. Он с такой чарующей простотой, с таким непритворным увлечением входил в интересы малознакомых и даже незнакомых людей, что никто этому, в конце концов, и не удивлялся"…
Кем для большинства из нас, людей уже другой эпохи, был Давид Гофштейн? Одним из самых первых имен в трагической обойме жертв сталинского террора. Эти имена всегда произносят рядом, они навечно вместе: Гофштейн и Маркиш, Квитко и Бергельсон…
И не потому, что писали на одном языке — на идиш, и не потому, что все состояли в Еврейском антифашистском комитете, а потому что убиты были в один день. Могли бы умереть каждый в свой год и месяц, и день недели, как и родились, но сатрапы решили иначе — и на их общем памятнике в Иерусалиме стоит одна дата смерти, дата их гибели — 12 августа 1952 года. Поэтому их имена всегда вместе.
Но они были такие разные, ни один не похож на другого. Общей была беззаветная любовь к языку, на котором они творили. В их воле было перейти на русский язык, и в русской культуре они чувствовали себя как дома. Так поступили другие, многие. Они — нет. Общим было время, на которое выпала их юность. Общим было ощущение связи со своим народом, любовь к нему и желание видеть его более счастливым. Почти все они получили традиционное еврейское воспитание. Объединяла и надежда, вера, что переворот 1917-го — благая весть для их замученного ненавистным царизмом и кровавыми погромами народа. Все они воспевали революцию, "свободы порыв после дикого рабства" (Д. Гофштейн).
Но если внимательно перечитать страницы их творчества и жизни сегодня, то неожиданно увидишь еще одну общность: восторги соседствуют с сомнениями, иногда — с горечью, порою — с переоценкой написанного ранее… "Я устал уже мокнуть в чужих водах", — вырвется у Гофштейна в "Стихотворении моего равнодушия".
В чем тайна творчества? Откуда этот особый дар видения, воспроизведения изменчивых звуков и ритмов, эта гармония сочетаний? С этим, наверное, рождаются, но только усилием воли, гигантским трудом удается не распылить, а организовать словом, звуками, красками эту мозаику чувства, наблюдения и мысли, перелить необычайно активную внутреннюю жизнь в избранную для творчества форму. Стихотворение "Быть человеком так печально-сладко", построенное и звучащее как симфония, помогает нам глубже понять и почувствовать сказанное. Его "без всякой натяжки можно отнести к самым высоким достижениям поэтического творчества", — пишет литературовед Э. Кричевская. Процитирую и продолжение, потому что полностью с ней согласна: "В симфонии человеческой жизни — от рождения до смерти — всегда присутствуют две темы: радости и печали. В слиянии этих мелодий, в их нераздельности слышится музыка вечности".

Быть человеком
так печально-сладко
В пять месяцев!
И целый мир — кроватка,
И собственные пальчики
влекут,
В головке мягкой
Теплится щепотка
Сознания,
И возле подбородка —
Фланелевый лоскут…

Дитя выросло, мальчик стал взрослым человеком, и вот уже его голову тронула седина. Он познал и "бег пространства", и восторг и тоску, но не перестает удивляться чуду самой жизни.

И, не смыкая глаз,
Безмолвствовать во мраке
И каждым фибром сердца
в этот миг
Томиться и желать,
Чтоб эту радость всякий
Брат-человек
и эту боль постиг:
Быть человеком
так печально-сладко!..
(Перевод В. Слуцкого)

Как писал еврейский поэт Шломо Ройтман, "Гофштейн самый гармоничный из наших крупных поэтов. Удивительным явлением он был даже в большой плеяде его братьев — поэтов двадцатого века. Среди войн, революций, переворотов, погромов и разломов он оставался целостен и горд, никогда не изменял древней еврейской культуре. Он пойдет "новым, широким, собственным, еще не хоженым шагом", но и "с наследием деда, с древним посохом". Кто еще, проследивший течение еврейской крови "вплоть до Вавилона", сохранил в себе столько тепла и радости?
У него даже "день умирает, оставляя светлую тень".
Его хвалила критика. Фейга Гофштейн, вдова поэта, вспоминает об одном литературном вечере в московском клубе "Комфон": "Праздничное настроение. Читают стихи. "Октябрь" Гофштейна декламирует молодая актриса. Гофштейн говорит мне тихо: "Опять "Октябрь"… Пойдем лучше погуляем". В нем не было ни малейшего намека на позу, и ему было больно, что "Октябрь" подняли на щит и заслонили им другие стихи. Кто-нибудь из официальных критиков писал о библейских мотивах в его творчестве? Отмечал его глубокие раздумья о судьбах еврейского народа, о его корнях? Фейга пишет: "Он был насквозь национален". Вот и детей он назвал (какой чудак!) именами древними — Шамай и Гиллель… Эти имена для других непонятные, для него звучали музыкой. А дочку — Левия (от рода левитов). И своим царским именем Давид доволен был вполне…
Давид Наумович Гофштейн родился в 1889 году в Коростышеве на Волыни. Отец Нехемье работал в лесничестве, был столяром. Мать Алте — из семьи известного народного музыканта, скрипача-виртуоза Холоденко-Педоцур. Учился в хедере, а также у частных учителей — русскому и украинскому языкам. В семнадцатилетнем возрасте учительствовал в деревне. Будучи на военной службе на Кавказе (1912-1913), продолжал самообразование и экстерном сдал экзамены на аттестат зрелости. Учился в Киевском коммерческом институте, одновременно слушая лекции по филологии в университете, а позднее в Петербургсом неврологическом институте. "Самому пришлось мне прогрызать зубами тьму в исканье дороги к знанию", — писал он. И эти усилия увенчались успехом. Молодая еврейская поэзия получила редкой культурной подготовленности поэта с широким кругозором мыслителя.
Стихи он писал с девяти лет, сначала на иврите, потом на русском, украинском, а с 1909 года — на идиш. "О, как несчастлив был бы я, когда бы не был я поэтом..." В 1919 году вышел первый сборник стихотворений Д. Гофштейна "Бай вегн" ("У дорог"). Строгий ценитель и исследователь еврейской литературы, педагог и критик Иехезкель Добрушин восторженно писал: "Нежный трепет солнечных лучей пронизывает все его стихи".

Придерживает удочку рука
Слегка.
Ее туда, в глубины опускаю
Величья нашего и бытия,
И на глаза мои,
на взгляда острия
Стекают капли вечности,
сверкая,
С улова, что вытаскиваю я.
(Перевод Ю. Нейман)

А "вытаскивает" поэт из глубин времени и пространства, из мира его окружающего многое, постоянно находя волнующий материал для своей художественной "удочки". Все запечатлено — дни и ночи, горы и долины, поля, города, улицы, комнаты. Множество тем и сюжетов. Пейзажи не просто зарисованы, они выгравированы по металлу, вырезаны по дереву, вышиты по ткани. "Его изощренный слух, — продолжает Добрушин, — жадно ловит "тысячи трепетных восклицаний радости", и поэт создает из них цельную многокрасочную симфонию, симфонию всех собранных в сборнике стихов. Они дышат одним дыханием,
в них бьется одно сердце, пульсирует одна душа — душа поэта Гофштейна, освещенная изнутри новым, удивительно мягким, согревающим светом"…
Образы Гофштейна, его рифмы и ритмы, как и сама суть его стиха, как и ход его мыслей, — чаще всего лишены внешней броскости. Во всей красе они раскрываются лишь внимательному и чуткому уху, внимательному и зоркому глазу, блеснут, как жемчужина, какой-то гранью, игрой своих лучей, аллитерацией, ассонансом, удивительным созвучием — и исчезнут, растворившись в спокойной и выдержанной, глубоко продуманной мысли стихотворения. Наряду с Маркишем и Квитко Гофштейн стал одним из создателей новой еврейской поэзии на идиш советского периода. Книги его выходили почти каждый год — в Киеве, Харькове, Минске, Москве. В начале 20-х годов — в Берлине и Вильне. Во время его пребывания в Тель-Авиве Д. Гофштейн печатался в газетах "Давар", "Ха-Арец" и других изданиях, написал пьесу "Мегилат Эстер" ("Свиток Эсфири"), которую в 1928 году поставил театр ТАИ. В 1946 году сборник его стихотворений вышел в Америке, в нью-йоркском издательстве "Икуф".
На русском языке из послереабилитационных известны три сборника. Переводы в них неравноценны. Но что удивительно, даже через слабый перевод чувствуешь: перед тобой большой интересно думающий поэт. Особое место сегодня занимают переводы Валерия Слуцкого. Вот как он сам говорит о своем знакомстве с поэзией Д. Гофштейна:
"В 1973 году в Киеве добрый знакомый предложил посетить семью Давида Гофштейна, с которой был дружен, — Фейгу, вдову поэта, и дочь Левию. Поскольку имя Гофштейна я услышал впервые (мне было тогда девятнадцать лет), пролистал перед встречей его стихи (в переводе на русский язык с идиш) — ничем не приметный советский сборник. С таким впечатлением я и пошел к Гофштейнам. По ходу общения мне показали подстрочник нескольких стихотворений. Несоответствие читанного накануне подлинному Гофштейну было столь вопиющим, что вернувшись к себе в Ленинград, я бросился восстанавливать справедливость". Вскоре Слуцкий прислал свои переводы Гофштейнам. Те пришли в восторг, и когда он специально приехал в Киев в конце 1973 года, чтобы попрощаться с ними перед их отъездом в Израиль, они отдали ему почти все подстрочники, прекрасно сделанные Фейгой Гофштейн.
В 1976 году заместитель главного редактора журнала "Время и мы" Борис Орлов принес Гофштейнам маленькую книжечку в холщовом переплете, прибывшую в Израиль по каналам Самиздата — "Давид Гофштейн в переводах неизвестного автора". Открыв ее, увидев характерные листочки и знакомый шрифт пишущей машинки, прочитав лишь одно стихотворение, они одновременно воскликнули: "Да это же Валерий!". Фамилию его они забыли, но хорошо помнили, как он впервые появился у них с очаровательной маленькой косулей на руках, которую вез с юга в Ленинград. "Неизвестный автор" стал у них прозываться Валерий Косуля. В журнале "Время и мы" (№ 11, 1976) напечатали шесть из этих стихотворений. И только в 1989 году они прочитали в московском журнале "Советиш Геймланд" интереснейшую статью Валерия Слуцкого "Необходима творческая реабилитация Д. Гофштейна в русских переводах", в которой он дает сравнительный анализ оригинала с переводами прежних лет.
Я остановилась подробно на этом из радостного удивления, прежде всего, перед бессмертной силой обаяния поэта Давида Гофштейна, который вдохновляет поэта-переводчика другого поколения, как вдохновлял переводивших его раньше — на иврит, на украинский, на другие языки… Это дорогого стоит. Как для Гофштейна писать стихи было высочайшим из наслаждений, так и для вдумчивых поэтов-переводчиков читать его и переводить — трудная работа, но и дающая глубокое удовлетворение. Сам Д. Гофштейн был прекрасным переводчиком. Им переведены на идиш "Кобзарь" Т. Шевченко, "Витязь в тигровой шкуре" Ш. Руставели, он переводил И. Франко, Лесю Украинку, своих современников — украинских поэтов М. Рыльского, П. Тычину, Л. Первомайского, В. Сосюру. В их переводах и в переводах других поэтов-переводчиков в Киеве в 1965 году издана книга Д. Гофштейна на украинском языке (к слову, по общему мнению, переводы на украинский звучат лучше, чем на русский). Для еврейского театра Гофштейн перевел Мольера, Шиллера, Ибсена и других авторов.
Известно, что украинский поэт Павло Тычина выучил идиш, чтобы переводить Ошера Шварцмана, Давида Гофштейна, потом и Льва Квитко. От Левии, дочери поэта, я получила перевод на украинский язык одного скромного стихотворения. Его содержание: "Сегодня свежий ветер пробрался с полей на жаркие улицы, заплутал в них и затих. Я вышел из дома навстречу ветру, и он меня обнял. Мы с ним расцеловались, и так я узнал, что творится сегодня в полях: там — вовсю уже цветет пшеница!". Вот и все стихотворение. Вот как оно звучит в переводе Павла Тычины:

Сьогоднi з поля свiжий вiтeр
В задушнi вулицi пробравсь.
Не знав вiн,
як — назад чи в гости —
I тихим став.
Я вийшов з хати
в денний простiр,
Навпроти вiтру вийшов я.
И м'яко вiтер, легко вiтeр
Мeнe обняв.
Ми обнялися, як зустрiлись,
I я без слiв узнав, що там —
Таке там в полi учинилось! —
Цвiтуть жита.
Дзвенiтиме ж тепер до ночi
Менi сьогоднi пiсня та:
Цвiтуть жита.

Велико было наше волнение, когда мы узнали, что в подпольных народных школах Варшавского гетто дети читали Давида Гофштейна. Рут Саковска, многолетняя сотрудница Еврейского исторического института в Варшаве, прислала копии двух страничек из архива Э. Рингельблюма. На них — следы долгого хранения под развалинами гетто. Это обложка тетради, на которой большими буквами от руки написано "Идиш-хефт фарн дритн лернйор" (хрестоматия по еврейской литературе для учеников третьего класса), и напечатанное на гектографе это самое стихотворение Д. Гофштейна "Эс блит шойн корн", включенное учителями в самодельный учебник.
Только прочитав все доступные мне русские переводы стихов Давида Гофштейна и его переводы на иврит, я поняла, о чем говорят все пишущие о нем и знающие его творчество в оригинале. Его поэзия — лучшая — вся связана и смыслом, и содержанием, и философией, и звуком с библейской поэзией, с духовным богатством нашего народа... По русским книжкам этого не ощутить.

На стволе своем старом
С ветвями, повисшими,
словно космы седые,
Я — ветвь молодая,
И лишь одно у меня желание
— расти!
(Подстрочный пер.)

Он хотел быть, и был связным в цепочке поколений: "Лишь потому, что я не унизил своей древней чести, — моя песнь устремляется вдаль и доходит до "хаазину". Тут он использует ивритское слово хаазину. Внимайте! Или — Внемлите! Это слово из Второзакония (книга Дварим), из библейской лирики: ха-азину ха-шамаим ва-адабера… вэ-тишма ха-арец имрэй-пи… (Внимайте, небеса, и я говорить буду, и да слышит земля речи уст моих.) Вот откуда это хаазину — его мысль и сердце доходят до самой глубины Танаха. Он слышал эти звуки, они звучали в нем, он их произносил то шепотом, то вслух. И понимал, что его поймут немногие. "Зачем же здесь, зачем не там возникли нужные слова"… Кто мог понять, где это — "там"? Он был одинок? Да нет, его любили, и он страстно любил весь этот мир — от улыбки женщины, ребенка до самой малой мелочи, до веточки, до камешка…
Войдя в еврейскую литературу как первоклассный мастер, он быстро стал уважаемым мэтром поэзии для молодых, был редактором московского альманаха "Штром" (Поток). В 1924 году подписал протест деятелей культуры против гонений на иврит, был заклеймен Евсекцией, исключен из писательского союза и уволен из редакции журнала. Атмосфера вокруг него была враждебная. Он уезжает в Берлин, а еще через некоторое время, в 1925 году, отправляется в Эрец-Исраэль, где пробудет ровно год. Здесь он публикует статьи и театральные рецензии на иврите, некоторое время работает в муниципалитете Тель-Авива. Здесь же в 1926 году родилась дочь Левия. Материальное положение семьи было тяжелым. А в Киеве на попечении родителей оставались любимые сыновья Шамай и Гиллель — их мать, первая жена Гофштейна Гинда умерла еще в 1920.
Он решает вернуться. Он же так хотел верить в социалистический рай! 18 мая 1948 года, когда правительство Советского Союза официально признало Государство Израиль, Давид встретил на Кавказе. Оттуда он, радостный и возбужденный, посылает телеграмму директору Института литературы при Академии наук Украины профессору Белецкому: "Я считаю, что сегодня наступил момент для открытия кафедры иврита при Вашем институте. Гофштейн".
Михоэлса убили в ночь на 13 января 1948 года. Из поэтов после него первым, 16 сентября 1948 года, арестовали Давида Гофштейна. Держали в киевской тюрьме полтора месяца, потом перевезли в Москву. Фейга приносила в киевскую тюрьму на улице Короленко пакет с едой. Каждое воскресенье. Все было сплошное ожидание. В очереди у ворот тюрьмы. В очереди, когда впускали во двор. У окошка, пока примут передачу. Потом, пока сумка вернется пустой. Может, он дотрагивался до нее рукой?
И вдруг вместе с сумкой в руке надзирателя клочок бумаги, где по-русски: "Все получил. Давид Гофштейн". Она протянула руку, но окошко захлопнулось. В глазах запечатлелись четыре слова. В другой раз записка повисла в воздухе еще на мгновение. В ней было еще одно только слово — "Спасибо"… Через неделю — еще… Перед глазами стояли записки, клочки бумаги с двумя-тремя словами. Она их мысленно сравнивала. Сегодня почерк был лучше, буквы ровнее. Не только слова, буквы говорили с ней своим, особым языком.
Большинству еврейских писателей повезло. Их жены оказались не только преданными подругами, но и сильными личностями. Они выдержали все. И когда перед ними закрылись все двери (часто и друзей, и знакомых, и даже родных). И когда (очень скоро) их самих отправили в ссылку с детьми. И когда (после всех невзгод, тревог, надежд, ожиданий, новых страхов, отчаяния, многих лет одиночества) они в ноябре 1955-го узнали, что их мужей давным-давно убили.
Лишь почти полвека спустя из документальной повести Александра Борщаговского, получившего доступ к секретным архивам КГБ, прочитавшего десятки томов дела Еврейского антифашистского комитета, мы узнали о вопиющем беззаконии, с каким велось следствие, об издевательствах, пытках, карцерах, о мужестве людей, следствие над которыми длилось более трех лет. Название книги "Обвиняется кровь". Добавим — еврейская кровь. Со страниц этой книги встает удивительно привлекательный облик еврейского поэта и человека Давида Гофштейна. Б-же мой, он говорил следователям о своем любимом языке идиш, о пользе изучения древнееврейского языка, пусть только в научных целях, о том, что не видит греха в том, что после военной разрухи помогал синагогам достать молитвенники для молящихся...
Фейга посвятила свою жизнь сохранению литературного наследия трагически погибшего мужа, увековечению его памяти. В 1977 году был издан двухтомник — лучшее (но, увы, не все!) из созданного Гофштейном и книга переводов на иврит. В нее вошли и шесть замечательных стихотворений, написанных им на иврите во время пребывания в Эрец-Исраэль. Как бы мне хотелось поставить на книжную полку рядом с двухтомником на идиш, в который Фейга включила иллюстрации Марка Шагала к поэме мужа "Тройер" ("Скорбь"), изданной в Киеве в 1922 году, и сборник на русском языке — с новыми и лучшими старыми переводами.
У нас ведь отняли наш язык, а с ним и нашу великую литературу. Мы уже не можем наслаждаться поэзией на идиш, как наши деды и отцы… Мы можем только приблизиться к ее музыке, мысли, радости и печали…
Русский поэт, литературовед и переводчик, мой преподаватель в Литинституте Лев Адольфович Озеров писал мне из Москвы, что через всю его жизнь прошли строки Давида Гофштейна "В зимние сумерки на русских полях так одиноко. Можно ли быть более одиноким...". Для него они с юности звучат на идиш, звучат как музыка: "Ин винтер-фарнахтн ойф русише фелдер ву кон мен зайн элнтер, ву кон мен зайн элнтер". Я рада представить читателям перевод этого стихотворения на русский, сделанный недавно Альмой Шин, дочерью выдающегося еврейского прозаика Эли Шехтмана:

К еврейскому домику —
стежка любая.
И домик — как все,
только окна повыше,
и я — самый старший
из наших детишек…
И тесен мирок мой,
и мал он, и беден:
лишь раз в две недели
в местечко мы едем.
И молча тоскуешь
о дальних дорогах,
о поле бескрайнем
в снегах и сугробах…
И боль сокровенная
душу сжимает,
и семя заветное
в ней созревает…
Где можно еще быть
таким одиноким,
как в русской деревне
зимою глубокой?

"Мы происходим от скал, размолотых на жерновах времен", — написал Давид Гофштейн. Читая эти стихи еще в бытность учеником еврейской школы, будущий поэт Шломо Ройтман "чувствовал, что у Гофштейна пылинки тоскуют, надеясь снова стать скалами... Теперь мы видим, — пишет он, — что песчинки, гонимые штормом по разным дорогам, собираются вместе и снова становятся скалами — под собственным небом".
Фейга Гофштейн прожила долгую жизнь. "Я часто думаю, — писала она, — как счастлив был бы Давид, если бы знал, что мы с Левией в Израиле…"
А Левия добавляет: "Его счастью не было бы предела, если бы он знал, что в 1989 году в Израиль приехал его первенец Шамай со своей семьей, и что оба его внука, Давид и Габриэль, правнуки Давида Гофштейна, — офицеры Армии Обороны Израиля". Мы похоронили Фейгу 8 января 1995 года на тель-авивском кладбище Кирьят-Шаул. По завещанию на памятнике из белого камня рядом с ее именем выгравированы имя Давида Гофштейна, даты его жизни и его провидческие строки (вольный перевод с идиш):

И если когда-либо
на моей могиле будет камень
(лучше, чтобы он был,
чем не был),
То пусть это будет
настоящий камень,
Вытесанный
верными руками.
И пусть в надпись будет
вплетено древнее слово,
Звучащее уже
для многих чуждо: зсг

Шуламит ШАЛИТ.

Печатается с сокращениями по публикации в сетевом альманахе "Заметки по еврейской истории" —
с любезного разрешения редактора

Евгения БЕРКОВИЧА.

Полоса газеты полностью.
© 1999-2024, ІА «Вікна-Одеса»: 65029, Україна, Одеса, вул. Мечнікова, 30, тел.: +38 (067) 480 37 05, viknaodessa@ukr.net
При копіюванні матеріалів посилання на ІА «Вікна-Одеса» вітається. Відповідальність за недотримання встановлених Законом вимог щодо змісту реклами на сайті несе рекламодавець.