ТЕАТР ВИЛЬНЮССКОГО ГЕТТО

В течение многих лет я собирал материалы о театре Вильнюсского гетто. Я был потрясен, когда обнаружил 230 афиш, хранящихся в Государственном архиве Литвы вместе с другими документами, точнее — разрозненными листочками, обрывками, все же уцелевшими после ликвидации гетто (папки из фонда "R-1421").
Это был подвиг — создать театр в гетто, где царили постоянный страх, голод, насилие, откуда все время вывозили на расстрелы женщин, детей и стариков... В первую очередь — тех, кто не мог работать, быть полезным гитлеровцам и литовским коллаборационистам. Музы заговорили там, где раздавались выстрелы, где массово убивали ни в чем не повинных людей. Слово "Понары" было известно всем. Знал его и я, вильнюсский подросток.
Когда я смотрел первый в моей жизни спектакль "Человек под мостом" — комедию Отто Индиго в трех действиях и шести картинах (так было сказано в афише), то мне и не снилось, что я когда-нибудь стану театроведом. Премьера состоялась в театре гетто (ныне — вильнюсский театр "Lele") 28-го и 29 ноября 1942 г. Пьесу на еврейский язык перевел, как гласила афиша, Ш. Биндер, а постановщиком и режиссером был Израэль Сегаль, декорации делал М. Олькеницки.
И. Сегаль был директором Каунасского еврейского театра. Театр в гетто он создавал вместе со многими помощниками-энтузиастами, прежде всего — с самыми близкими из них: известным еврейским актером Шабсаем Бляхером, режиссером Максом Вискиндом, знаменитым еврейским писателем Авромом Суцкевером и другими.
Кроме множества всяческих помех этим смельчакам еще приходилось преодолевать и сильное сопротивление в самом гетто. Часть его обитателей — интеллигенты и интеллектуалы — воспротивились идее создания театра, убеждая, что сейчас не время играть, петь и смеяться, в то время как вокруг массово истребляют людей: "На могилах не пляшут". Особенно противились этому представители антифашистского подполья, опасаясь, что новый театр послужит целям коллаборационизма, отвлечет узников от борьбы с нацистами. Ведь зрителями спектаклей в действительности были жертвы, а рядом, стоя в дверях, громко смеялись, курили (я это хорошо запомнил!) гестаповцы, немецкие солдаты и литовские полицаи, демонстрируя свое презрение к искусству людей "низшей расы". Однако довольно скоро, после двух — трех спектаклей и концертов, создатели театра доказали всему гетто, в том числе — и самим себе, его необходимость. Люди поверили в театр, зал всегда был переполнен. Это был театр заключенного народа.
Проживающий в США историк С. Бейнфелд выдвинул интересную мысль, что театр гетто не мог существовать без Сопротивления, в противном случае он стал бы "наркотиком". Полагаю, что и Сопротивление, боровшееся не только с оккупантами, но и с созданием театра гетто, не могло существовать без театра, который этому Сопротивлению придавал человечность, гуманизм, надежду, вдохновлял духовно. Я глубоко убежден: физическая резистенция не могла существовать без духовной. И наоборот.
После ликвидации гетто уцелели не только афиши. Сохранились воспоминания узников гетто и работников театра. Остались и рукописи погибших, еще раз подтверждая истину, что рукописи не горят. Многие из них опубликованы, но, увы, не в Литве. Выжили знаменитый еврейский писатель, один из создателей и идеологов театра гетто, заведовавший его литературной частью, А. Суцкевер, писавший на идише известный поэт Шмерл Качергинский (после войны погиб в катастрофе в Латинской Америке), д-р Марк Дворжецкий и другие. Впоследствии они написали свои воспоминания, которые, надеюсь, будут изданы и в Литве. Сохранилось немало материалов, повествующих о том, чем занимались до войны создатели этого театра. Многие из них уже тогда были известными деятелями искусств Литвы и Польши. Всех их судьба свела в театре гетто.
С одной стороны, больше было говорящих по-польски, мастеров старшего поколения Виленского края, людей еврейской и польской культуры, широко известных в довоенной Польше. С другой стороны, были и такие, как главный режиссер театра гетто, его художественный руководитель Израэль Сегаль, бывший до войны актером Государственного литовского театра. То был человек еврейской и литовской культуры, хорошо владеющий литовским языком. Сегаль работал с такими замечательными мастерами литовской сцены, как Галина Яцкявичюте, Альфонсас Радзявичюс, Стяпас Юкна, Юозас Рудзинскас, Валис Дяркинтис. После всех ужасов гетто Сегаль остался в живых и после войны оказался в Израиле.
Думаю, что на появление театра гетто немалое влияние оказали отношения, сложившиеся между евреями, поляками и литовцами в сфере искусств. Традиции еврейского театра на протяжении многих лет существовали в Литве и Польше. Между прочим, оказавшись в Израиле, И. Сегаль пытался оживить театр, играющий на языке идиш.
Примечательно, что руководитель гетто Яков Гене, который, будучи хитрым политиком, заметил инициативу снизу, согласился с идеей создания театра гетто с одним условием — чтобы театр возглавил человек, владеющий литовским языком и имеющий отношение к литовскому искусству.
Достоин внимания и другой факт. Одним из создателей театра гетто, заведующим музыкальной частью был Вольф Дурмашкин. В то время это был очень популярный в Вильнюсе музыкант, композитор, педагог и дирижер. До войны он дирижировал и городским (нееврейским) симфоническим оркестром. Когда Дурмашкин оказался в гетто, оркестранты сумели выхлопотать ему разрешение работать в оркестре переписчиком нот. На самом же деле он по-прежнему репетировал с оркестром.
Один из известнейших вильнюсских актеров довоенного периода Шабсай Бляхер, работая в театре гетто, написал воспоминания о двадцати расстрелянных в 1941 — 1942 годах еврейских актерах Вильнюса. В подготовленной после войны книге на еврейском языке "Двадцать один и один" имеется и очерк о самом авторе, убитом в период ликвидации Вильнюсского гетто.
Вспоминают о театре гетто и те, кого я называю детьми этого театра. Сейчас это уже всемирно известный художник Самуэль Бакас (США), пианист и композитор Александр Тамир (Израиль), которым театр открыл дорогу в большое искусство.
Одиннадцатилетний Алек Тамир (тогда его фамилия была Волковиский) написал свою первую песню "Тише, тише" на слова поэта Ш. Качергинского. Впервые она была исполнена на музыкальном конкурсе в театре гетто в 1943 году и получила первую премию. Песню и по сей день поют повсеместно, она стала своеобразным реквиемом.
Вспоминаю Самуэля Бакаса, которому тогда было девять лет, а мне — десять. На всю жизнь запомнились мне его рисунки, которые экспонировались на выставке в театре гетто. Шел тогда 1943 год. Приезжавший недавно в Вильнюс Бакас много рассказывал мне о писателе А. Суцкевере, с которым они сдружились после войны, уже после того как уехали из Литвы. В своей книге "Painted in Words" Бакас описывает, как Суцкевер в ночь перед открытием выставки вывесил его детские картинки в фойе театра гетто. Эти рисунки снова экспонировались в Вильнюсе в 2001 году, почти через 60 лет.
В марте 2002 года я позвонил старому больному А. Суцкеверу в Израиль и рассказал ему об организуемых мною в Вильнюсе Международных днях искусств — в память театра Вильнюсского гетто. Старый "могиканин" еврейской поэзии просил поздравить участников мероприятия от его имени.
И еще один блик исторической памяти. В Международные дни искусств в зале бывшего театра Вильнюсского гетто мы показали фрагмент видеозаписи интервью, которое писатель Й. Соболь двадцать с лишним лет назад в Хайфе взял у тогда еще живого И. Сегаля. Последний рассказывал, как создавался театр гетто. Видеозапись этого повествования, которую я храню как величайшую реликвию, включает одну потрясающую сцену. На вопрос Соболя о репертуарных афишах театра Сегаль ответил, что ставил только те пьесы, которые удавалось найти в библиотеке гетто. Но то был не случайный выбор. "Мы играли по возможности", — сказал он. "По какой возможности?" — спросил Соболь. Ответ был таким: "В зависимости от того, кто из актеров оставался в живых". Здесь следует подчеркнуть, что первые спектакли в театре гетто были поставлены в 1942 году, т. е. именно в тот период, когда в гетто осталась примерно половина тех, кого согнали в него 6 сентября 1941 года.
Коллектив театра старался работать стабильно и творчески, насколько это было возможно в нечеловеческих условиях концентрационного лагеря, в условиях нескончаемого террора и массовых убийств. Однако люди искусства и в самом деле особенные люди: невозможно было молчать, невозможно было не сопротивляться стремлению превратить людей в послушных животных. Об этом говорят графики ежедневной работы, репетиций. Нахожу разные листочки... Размеры декораций, перечисление материалов для декорирования, заявки на получение досок, фанеры, гвоздей (которых, конечно, нет). Все — как в настоящем театре!
В списке работников театра (он постоянно менялся), не считая актеров и режиссеров, было много музыкантов. Дирижер Вольф Дурмашкин, теноры Иосиф Эйдельсон, Мейер Элизерович, сопрано Люба Левицка, Женя Наймилер, "характерная" (так и написано) певица Хая Розенталь, Абрам Аронсон (мандолина), пианисты Борух Ступель, Роза Нудельман, бас Шлема Саров. Помощник режиссера — Э. Травинович. Был даже суфлер — Довид Пергамент.
Кроме упомянутой мной премьеры "Человек под мостом" в театре были поставлены и другие спектакли — комедия в трех частях Переца Гиршбейна "Зеленые поля" (премьера — 13 июня 1943 года), одноактная пьеска Шолом-Алейхема "Мазл тов", режиссированная Сегалем постановка в двух частях "Ничего не можешь знать" К. Бройдо и Л. Розенталя (муз. М. Векслера) и др.
Популярный сценарист и куплетист довоенного еврейского Вильнюса, автор повсюду распеваемых песен Касриэль Бройдо становится одним из наиболее активных драматургов театра Вильнюсского гетто. Одно за другим он создает популярные театральные ревю, которые основывались на реальной жизни в гетто, на бытии и быте концлагеря. Поставленные им ревю в исполнении талантливых актеров театра, полные грустного юмора, безжалостной самоиронии и сатиры, показывали гримасы повседневной жизни гетто, людские слабости. Однако эти постановки были наполнены и оптимизмом, верой в завтрашний день.
Другим продуктивным драматургом гетто, фамилия которого нередко красовалась на афишах, был Лейба Розенталь, тоже популярный до войны вильнюсский еврейский сценарист, сочинитель песен.
К сожалению, дальнейшая судьба обоих этих создателей театра оказалась схожей. В конце войны, после ликвидации Вильнюсского гетто, К. Бройдо попал в большую группу евреев, которых при приближении частей Советской Армии собирались вывезти в Германию. Но в итоге гитлеровцы усадили узников на судно и затопили его в Балтийском море, около Кенигсберга… А Лейба Розенталь попал в эстонский концлагерь Клоога, где был жестоко замучен — его вместе со многими другими гитлеровцы сожгли в штабеле, сложенном из живых людей и дров.
Самуэль Бакас в своих воспоминаниях пишет: "Даже сегодня с трудом представляю себе, почему нацистское руководство согласилось с этим (театральным, — ред.) проектом, ведь это был лучик света в царстве тьмы для тех, кто был заключен в этих нескольких узеньких улочках. Ведь то был никем не наказуемый и не контролируемый кратковременный полет из печальных будней в воображаемое царство веселья" (S. Bak, "Painted in Words — A Memoir", Boston, Massachusetts, 2001).
За этот кратковременный полет свободного духа мы должны быть благодарны отважному и талантливому коллективу театра гетто — режиссерам, актерам, писателям, художникам, певцам, музыкантам, композиторам. Но, казавшийся тогда кратковременным, полет оказался очень долгим. Бессмертным. И память о нем достигла нашего времени. Глядя из сегодняшнего дня, мы воспринимаем театр Вильнюсского гетто как уникальный феномен, исключительное явление литовского и мирового театра.
Клуб культуры литовских евреев, в апреле 2002 года проводивший День памяти театра Вильнюсского гетто (60-ю годовщину театра в День Холокоста в Литве), по своей инициативе и на собранные им средства на здании, где в годы войны был театр (бывший дворец Огиньских), установил мемориальную доску с надписью: "Героическими усилиями деятелей искусств Литовского Иерусалима здесь в 1942 — 1943 годах действовал театр Вильнюсского гетто". Сочиняя этот текст для мемориальной доски, я хотел особо подчеркнуть, что театр Вильнюсского гетто — это детище многих евреев Литвы, всего Литовского Иерусалима. И тех, кто непосредственно занимался режиссурой, играл, писал сценарии или делал декорации, и тех, кто собирался вокруг театра, постоянно поддерживал его силой духа, энергией и стоицизмом своего творчества.
Таких людей было много — целый материк искусства Литовского Иерусалима. Вместе с тем это была и культурная резистенция, и последний акт творчества. Люди искусства были обречены на гибель, но не могли не творить — они были обречены на творчество.
Не надо забывать о том, что за воротами гетто нашлось немало людей, которые оказывали поддержку театру гетто, восхищались духовной выдержкой его коллектива. Хотелось бы отдельно упомянуть литовскую журналистку, библиотекаря Ону Шимайте, которая, побывав на представлениях театра Вильнюсского гетто, записала: "Да, это должен быть народ гаонов, который, перенося подобные кошмары, способен создавать такие художественные произведения. Вместе с замечательной еврейской молодежью я лелею мысль, что стена в конце концов рухнет и во всем мире воцарится братство всех народов". По инициативе отважной гуманистки О. Шимайте, благодаря помощи поддержавших ее выдающихся представителей культуры и науки Литвы — писателей К. Боруты и К. Йокубенаса, профессоров А. Янулайтиса, З. Жямайтиса, М. Рёмериса, а также благодаря самоотверженности других светлых личностей узникам Вильнюсского гетто оказывали помощь, готовили побеги... Прятали не только беглецов, спасая их от уничтожения, но и предметы еврейской культуры, художественные ценности.
Театральные афиши свидетельствуют об удивительно широком спектре жанров и разнообразии репертуара: театр марионеток, группа ритмической гимнастики, вечера скетча, юморесок, сатирические ревю, сатирические миниатюры, как, например, "Гетто в кривом зеркале". Народ и тогда умел посмеяться над собой. Возможно, именно в этом таится источник его жизнеспособности.
На уголках афиш — разрешение полиции гетто, своеобразная виза, без которой никакое объявление не могло появиться. Нахожу и записки в полицию с прошением о разрешении зрителям возвратиться вечером домой после спектакля. Чтобы их не задержали и не наказали. Концлагерь есть концлагерь.
Но и театр есть театр. Трудно даже вообразить, на каких только клочках бумаги или картона ни рисовали афиши этого театра. Поэтому их интересно читать с обеих сторон. Вот несколько афиш, созданных на оборотной стороне страниц довоенной билетной книжки, которая каким-то чудом сохранилась с польских времен, с польскими записями и ценами киносеансов. Или — интересный документ, свидетельствующий о праздновании первой годовщины существования театра: театральному режиссеру Израэлю Сегалю вручена, как сказали бы теперь, почетная грамота. "С огромным уважением и благодарностью — от артистов, всего персонала театра". И цифры: 1942.1.18 — 1943.
Театр стал культурным центром гетто, в нем проходили лекции, дискуссии... Примечательная афиша: "16 мая 1943 г. в 12 час. в театре состоится мероприятие в память 27-й годовщины смерти Шолом-Алейхема". Другая афиша: "Беседа на тему повседневной гигиены". Кто был в гетто, знает, какой актуальной была эта самая гигиена. Мы жили в одной комнатушке, где ютились более двадцати человек, спали в рядок, головой к стене, ногами — к центру комнаты…
Театр стал в концлагере и своеобразной филармонией. На такую роль он был просто обречен — столько талантливых музыкантов собрались в одном месте, на нескольких узеньких улочках гетто. Исполнялись сложнейшие произведения для симфонического, Малого симфонического (так тогда писали в афишах) оркестра, виртуозные опусы Паганини для скрипки. А были еще музыкальные вечера с джазовым и эстрадным оркестрами, игравшими И. Кальмана, Р. Штрауса, Д. Мейербера... А фамилии скрипачей, пианистов! Всех и не перечислить.
История сохранила сагу о фортепиано для гетто. Создаваемому театру требовалось многое, и узники гетто, возвращаясь из города после работы, несли спрятанные под одеждой части музыкального инструмента. Несли их вместо ломтика хлеба для голодного сына, вместо горстки крупы для больной матери. Ведь за каждую найденную при входе на территорию гетто вещь грозило наказание. Жуткие крики истязаемых людей я, живший у ворот гетто, слышу и по сей день. Вот таким способом пронесли и собрали в театре инструмент.
На всю жизнь врезался в память тот настрой, то особое волнение, которое охватывало всякий раз, когда мы собирались во дворе юденрата (совета гетто) и уже оттуда по лестницам поднимались в театральный зал (сейчас — ул. Руднинку, 8).
Как сейчас, вижу красочные декорации "Человека под мостом", и перед глазами встают целые сцены этого спектакля. Помню и мелодию, и слова, врезавшиеся в память на всю жизнь. Если перевести дословно: "Мы верим в это чудо...". Помню то чудо, которое происходило здесь же. На той же улице Руднинку, где я жил с матерью, у этих самых ворот в гетто. В одной из комнат, где сейчас новые широкие окна, — тогда они были узкими и со стороны улицы заколочены белыми нестругаными досками. Чтобы мы не видели неба. Но достаточно было пройти через двор, мимо нескольких домов — и на той же стороне улицы Руднинку располагались ворота в театр, а за ними открывался кусочек неба искусства — театр Вильнюсского гетто.

Маркас ПЕТУХАУСКАС,
бывший узник Вильнюсского гетто и зритель его театра.