|
 На главную страницу сайта |
Леонид Межерицкий и Эдуард Морозов, как видим, не однофамильцы. Однако они родные братья: по матери. И оба художники, живописцы. Для иллюстрации тезиса, что талант передается на генетическом уровне, их случай не совсем годится. Леониду что-то, похоже, передалось от отца: ощущение перспективы изображаемого предмета, меткость занесенной над полотном кисти. Правда, папа Межерицкий, Яков Израилевич, работал не кистью, а карандашом и рейсфедером, основой же имел не холст и не картон, а особую, "ватманскую" бумагу: он служил архитектором. Без диплома, подчеркивает сын, но лучше него никто в Одессе чертить не умел! Допустим, в случае Межерицкого сказались отцовские гены. А Морозов? Товарищ братьев-художников, большой поклонник их творче-ства, говорит, что Эдик как раз писать не очень-то любит. Тут явное влияние силового поля Лени, который видит — и правильно видит! — у младшего брата дар тонкого колориста и понуждает его работать кистью.
Что до художников, их у нас в Одессе таки было! Во все времена, даже самые глухие и застойные, никакой директор-назначенец не мог существенно снизить уровень подготовки, какую давала своим питомцам "Грековка" — Одесское художественное училище имени Грекова. Впрочем, имя Митрофана Грекова, прошедшего в этих же стенах школу Костанди, а впоследствии — видного советского баталиста — училище получило уже после того, как Леонид его окончил. Многие студенты и преподаватели, да и вообще одесситы предпочли бы, кстати, видеть на его вывеске другое имя — Кириака Костанди. Да кто ж их спрашивал…
Со времен Южнорусского союза художников в среде ценителей искусства одесская школа живописи котируется весьма высоко. "У нас европейская школа с южнорусским, чуть провинциальным оттенком", — объясняет сей феномен один из выпускников "Грековки". Оба брата, воспитанники этого училища, стали продолжателями (из последних, возможно) как раз южнорусских традиций…
Леонид Межерицкий уже в юности заметно выделился из общего ряда далеко не ординарных однокашников. Недавно покинувшая сей мир Дина Михайловна Фрумина, одна из старейших преподавателей одесского училища и большой художник, в книге "Мои воспоминания", написанной на закате жизни, называет имена выпускников, которыми "Грековка" может гордиться. Среди них и "трудноватый Межерицкий", неуверенный в своих колористических способностях — необходимо было помочь ему преодолеть этот барьер. Со временем получился из него настоящий художник, — пишет Фрумина, — тонко чувствующий цвет, хорошо видящий пропорции и характер изображаемого. О "трудноватости" (деликатный человек была Дина Михайловна) этого нашего земляка я еще скажу.
Леонид, как живописец, многим обязан Дине Фруминой. Высоко чтит он и другого своего наставника: Моисея Давыдовича Муцульмахера, талантливого рисовальщика и графика, опытнейшего педагога. На одной из выставок в Одессе ученик далеко не студенческого уже возраста был счастлив услышать оценку своих работ старым учителем: "Межерицкий еще душу дьяволу не продал"!
Среди сотен привезенных Леонидом Яковлевичем из Одессы в Израиль собственных работ есть два прекрасных портрета, авторы которых — его учителя. На одном, кисти Дины Фруминой, изображен художник в берете: это Межерицкий, тогда сорокалетний. Вторая работа — автопортрет Моисея Муцульмахера, приобретенный Леонидом на посмертной выставке мэтра.
Я не была знакома с братьями в Одессе. Однако, посетив наш город уже из Израиля, видела их выставку, которую организовали в Еврейской городской библиотеке Софья Каплун и Эмма Кравец, интеллигентные наши землячки, ныне живущие, как и я, в Реховоте. Софья, библиотекарь высокой квалификации, остается и сегодня в своей профессии: ведет библиотеку иудаики на русском языке, у которой есть уже свой круг читателей.
От нее я знала, что эти наши одесские художники репатриировались и живут в районе Кармиэля. И согласилась с ней: надо бы туда съездить, посмотреть их новые работы.
Ах, это наше "надо бы"… Все как-то не складывалось со встречей то у меня, то у Софьи, то у кого-то из братьев. А главное, как я от нее знала, не складывалось у Межерицкого и Морозова с организацией жизни на новой для них еврейской земле. Хотя давно бы пора: братья приехали в Страну в декабре 98-го. И ладно неустроенность бытовая: к этому они как-то притерпелись, давно живут вне семьи, отдельно от детей и внуков. Невозможность творческой реализации, вот в чем их драма: и пишется как-то не так, и угнетает дефицит обратной связи — не хватает зрителей, круга коллег, с которыми можно обсудить работы, поспорить.
Мы отправились, наконец, в эти дальние гости в конце минувшего декабря. Поездом до Акко, затем автобусом до Кармиэля, где нас встретил Леонид, после — еще одним автобусом до Гиват-Рама и далее пешком до края света: низко сидящей хибары в глухо заросшем палисаднике. А доминантой окрестного пейзажа — высокий холм с арабской деревней на склоне. Ничего не скажешь, красиво! Мы вскоре узнаем в этюдах и картинах художников эти виды. Но ни работать под низкой крышей в непогоду, ни нормально разместить в доме картины — а их тут сотни, у Леонида немало и больших, станковых — невозможно, не говоря уж о том, чтобы достойно показать. Буквально ногу негде поставить в тесных комнатках. А здесь ведь еще и жить необходимо двум далеко не молодым людям. Надо же было так поселиться, причем за немалые, как выяснилось, деньги!
Оказывается, тут "наводка" была. Из Одессы в Хайфу братья следовали пароходом, что было удобно: картины, помещенные в добротные деревянные ящики, удавалось взять с собой. Весьма практичным казалось такое решение: и сохранность работ обеспечена, и дерево тары можно на новом месте пустить на подрамники. На деле вышло иначе: из этого дерева пришлось настелить полы в арендованном жилище, спасая себя и свою живопись от сырости. А почему же они выбрали для обитания такое место? На пароходе Леня играл в шахматы с неким пенсионером, уже гражданином Израиля. И тот присоветовал в простоте душевной — мол, на окраине Кармиэля кра-сиво, тихо, жилье недорогое. И наши два наивняка вняли третьему… И услышали через несколько олимовских лет резюме одного общественника, ба-а-льшого ценителя искусства: "Да если б вы чего стоили, не жили бы тут, в болоте"! Такая была реакция на отказ художников повесить "свои картинки" в клубе пенсионеров…
Мы с Софой кое-как втиснулись в полусидячие места этой бедной обители, но забыли и думать о комфорте, когда Леонид стал метать перед нами полотна и картоны, выдергивая их из штабелей в соседней комнате!
Первым делом он показал несколько сиреней. Оказывается, пунктик такой у человека, особое пристрастие: каждый год Леня Межерицкий пишет цветущую сирень. Ветки в вазе. Пышные сиреневые султаны на кустах в Одесском ботаническом саду, в каком-нибудь палисаднике. Он и здесь пишет свои сирени — по памяти! Кстати, сиренью "болели" и другие большие художники из наших мест: Костанди, Врубель, о знаменитой "Сирени" которого кто-то сказал, что там изображен не предмет, а состояние атмосферы, да и б-готворимая своими учениками Фрумина…
Передать словами произведение художника невозможно, хотя и существует для образной речи в русском языке глагол "живопи-сать". Нет, лично я не берусь живописать словесными средствами живопись моих земляков! Могу говорить лишь о своем восприятии десятков (возможно, их было более сотни) пейзажей, натюрмортов, портретов. Не было ни шока, ни потрясения. Нечто более ровное и глубокое — было. И если определить его одним лишь словом, то самое точное, пожалуй, вот это: подлинное. Подлинное искусство художников, "не продавших душу дьяволу", воспользуемся оценкой старого учителя из "Грековки".
Я прерываю работу на компьютере и включаю видеомагнитофон: еще раз посмотреть кассету, запечатлевшую открытие одесской выставки братьев почти десятилетней уже давности. Софья вспоминает, как трудно было уговорить Леонида и Эдика на эту акцию: в Еврейской библиотеке зал небольшой, освещение не то, да и настроение у художников было "не то" — учили в ульпане иврит, готовясь к выезду; а картины ведь надо было отобрать, оформить, развесить… И все же выставка состоялась, стала заметным событием в культурной жизни города!
Слушаю речи, прозвучавшие на той презентации. Владимир Криштопенко, живописец и искусствовед, считает удачей совместную экспозицию: братья едины не только по крови и по судьбе, но и в восприятии изображаемого мира. Дина Михайловна Фрумина, ей шел тогда девятый десяток, но она оставалась все такой же прекрасно женственной и мудрой, авторитетнейшим учителем художников, мягко возразила: они же такие разные — Леня и Эдик! Младший — более темпераментный, экспрессивный. А у старшего процесс творчества сложнее, он трудно живет и трудно пишет. Но каждая работа и того, и другого — произведение. Они умеют видеть прекрасное там, где другие, не заметив, пройдут мимо, — говорит Фрумина. А мой бывший коллега, журналист Евгений Голубовский — между прочим, исключенный некогда из политехнического института за то, что устроил там выставку импрессионистов, — заметил, что живопись Межерицкого и Морозова — это та классика, которая вечна. Она остается, какие бы модные течения в искусство ни приходили.
…А он все брюзжит, этот труднохарактерный Межерицкий — и там его гнобили, ни одной персональной выставки за долгие годы в Одессе не было, в худфонд не принимали, и здесь никто им не интересуется. И все молчит подавленно брат и друг его — Морозов, которого там лаврами не баловали, а здесь ему и зелень "не такая", и море "не то". Как хорошо, что я все же сообразила спросить, ожидая, честно говоря, отрицательного ответа: "А Вы, Леня, так и не стали членом Союза художников"? И оказалось, что да, его приняли в Союз художников СССР — в 1970 году. Это как же надо было выделиться талантом и трудом, чтобы вот такого Межерицкого — непробивного, мало приспособленного к компромиссу, трудного в общении — приняли тогда в тот Союз!
Не сказать, чтобы на предыдущей родине так уж прозябали в безвестности братья-одесситы. Участвовали в коллективных выставках, выставлялись и за рубежом. Их работы время от времени приобретали коллекционеры, увозили в Штаты, Германию, Канаду. Леонид Межерицкий представлен автопортретом в экспозиции неслабого, сказать современным сленгом, музея города Чернигов, а в одной из галерей Токио — два его одесских пейзажа…
Я спросила у Эдика Морозова, что ему "не так" в местном пленэре? Солнца, говорит, слишком много, в летний день просто невозможно писать. Наверное, он прав. Хотя… Кто-то ведь и солнце пишет! Я попыталась оспорить его посыл насчет невыразительности местной зелени: всесезонная, изобильная, сумасшедшая израильская флора — однообразна?! Но у него ведь, художника, глаз особый. Здешнее зеленое многообразие ему, возможно, зелено одинаково. Насчет моря я с ним, пожалуй, соглашусь: Черное, объяснил Эдик, имеет в грунте глину, и вода просвечивает розовым, а Средиземное — только серым, от песка и камня…
Но вот они показывают то, что написано уже в Израиле. И как же хороши эти новые работы! Вон тот холм за их окном и одинокая олива; деревенские домики с плоскими крышами… В Одессе бы выставить эти средиземноморские полотна и картоны — не сомневаюсь, их приняли бы и оценили по достоинству! Имею в виду качественную оценку, что до стоимостной — с этим проблемы у большинства художников, по крайней мере, при жизни. Коммерческая участь братьев — не исключение. Ну, не раскручены, не внедрены в моду искушенными галерейщиками. Не сделали себе "товарное" имя там, так что уж говорить "об здесь"?
Такая данность. Живут на краю нашей Ойкумены два серьезных, основательных художника. Концы с концами едва сводят: холст, краски, кисти и прочий профессиональный реманент в Израиле дорог. Писать портрет по заказу состоятельного клиента? Но как найти такого, чтобы понял: получит произведение искусства — ширпотреб Леонид Межерицкий (портретист как раз он) писать не станет. Давать уроки на дому скучающим дамам из вилл, как это делают иные их коллеги, братья тоже не станут. Они вообще не тусовочные люди, полезных знакомств заводить не умеют.
Мы знаем: даже очень знаменитые сегодня мастера (да хоть бы Пикассо) в пору безвестности продавали свои работы за гроши, а кто-то (хотя бы Ван Гог) при жизни так ни одной и не продал! Но эти наши одесситы только за настоящую цену согласятся расстаться с каким-либо из своих полотен… Вот! Сейчас, когда встали рядом эти два слова: "согласятся расстаться", мелькнуло у меня некое предположение. А может, они, даже не отдавая себе в том отчета, и не хотят, не могут расстаться ни с одной из сотен этих работ?! Такое бывает: Дина Михайловна Фрумина за 93 года своей жизни, говорят, не продала ни одной работы. И не потому, что покупателей не находилось — принцип такой имела…
Расхожее изречение, что истинный художник должен голодать по определению, — это, мол, необходимо для творчества, оставим в покое. Тем более что в Израиле голодать никому не удастся, разве что сесть на диету. Не верю я статистике про голодных детей — приведите такого ребенка, я его накормлю из своего пособия по старости. И мои земляки-художники, люди в быту неприхотливые, при таких же пособиях, слава Б-гу, не вынуждены куска хлеба ради отдавать свои работы за бесценок. Их другое гнетет: невостребованность. Не каждый готов, как вот мы с Софьей, добраться до той хибары в предместье Кармиэля, чтобы посмотреть на скопившиеся там сокровища, для демонстрации косо-криво приставляемые на полу друг к другу. Нужна нормальная выставка, в зале, куда пришел бы нормальный зритель. Однако на аренду такового средств у наших живописцев не хватает — это вам не кусок хлеба.
И тут Софья, женщина деликатная и даже робкая, начинает кричать на Леню, старшего, своим тихим голосом: "Да сколько раз я вам говорила, что в первые олимовские годы художник имеет право на бесплатную выставку! Сколько раз напоминала, что время уходит, — вот оно и ушло"! Ну, да… Молчат понуро оба.
Потом взрывается желчным гневом тот же Леонид: никому они не нужны, мазню всякую ценят, а настоящего в упор не видят — такое время и такое место! В смысле — неправильное и то, и другое. Я защищаю от его злословия одесских художников, наших общих знакомых, чьи работы ценю и вожу за собой по съемным квартирам (некоторые из них, увы, уже покойные). И выслушиваю обиды на бывших его коллег по цеху и друзей, которые теперь — израильские "ватики", вполне успешные, но дружеского участия в судьбе братьев никак не принимают. Обижен Леня и на местного мэра: он, предупредив запиской, что будет к ним в такое-то время, предпочел затем визиту к художникам встречу с депутаткой Кнессета, ненароком заглянувшей в Кармиэль, и не повторил затем своего благого намерения. На весь белый свет обида…
Да, сложный характер у старшего брата, я же привела в начале статьи оценку Дины Михайловны Фруминой. А младший подавлен ситуацией и во всем соглашается с ним. Но есть ведь живопись, сотни картин этого "трудноватого" Межерицкого! И какие картины! С этим-то что делать? Не знаю…
Вспомнился сейчас случай. Ожидаю в Одессе возле вокзала такси — лихо подкатывает частник, приглашающим жестом открывает дверцу. "Но это же не такси…" — пытаюсь уклониться от его услуги. И слышу резонный вопрос настоящего одессита: "Тебе надо шашечки или надо ехать?"
А нам что нужно от художника: "шашечки" моды, приятность тусовочного общения или талантливые работы? Вот в чем вопрос.
Белла КЕРДМАН, Израиль.
