|
 На главную страницу сайта |
Написать о дорогом человеке всегда важно, сложно и очень часто - хочется. Я посылаю вам воспоминания о своем Учителе, друге, человеке, заменившем во многом - отца. Они составлены из переписки с писателем, экономистом, правозащитником Львом Тимофеевым.
О. И.
...Михаил Яковлевич... он был нормальный гений. В рубашке клетчатой. Чтобы живот не болел, пил каждый день в 12 часов сырое яичко. С ложкой подсолнечного масла. Любил, чтобы я рядышком сидела, когда у него болело плечо: я ему массаж делала, а потом мы говорили долго, пока Рахиль Самойловна не разгоняла по разным комнатам. Ходить-бродить любили... у нас такие дорожки были гулятельные и в Одессе, и в Пахре, и в Салтыковке, и в Ясенево, и в Черемушках - на дорожках жили камушки, мы их обходили всегда слева, приборматывая: "Сегодня будет долгий разговор о Дантоне!" Если не споткнешься - хорошо, и никакого Дантона никто поминать не будет, если споткнешься, надо про ужасного Дантона придумать ужасную историю. Или представляли, что вот сейчас глаза закроем, потом откроем, и... каждый что-то "увидевал", это бывали самые неожиданные сюжеты. Каждый хотел увидеть мысль - живьем, как выглядит - суметь передать: чтобы - запах, цвет, чтобы образ...
Очень любили играть - в детство. Особенно если гуляли с Сережкой (это наш с Глебом сын). Михаил Яковлевич прыгать умел - как воробей или как кошка... Со мной у него были игры, а с другими - никаких игр, все самым серьезным образом: долгие разговоры, споры. Потом я приходила, и начиналось...
А иногда мы с ним разговоры разговаривали такие, что он... плакал. Я ему как-то сказала: "Дурак ты", - когда так надо было. Он и правда тогда глупость сделал - два раза сделал глупость... Говорит: "Только ты мне, Олька, сказала два раза в жизни, что я - дурак. Как ты догадалась?" Не сердился, спросил оба раза: "А как надо было, по-умному чтобы?" Я объяснила, а он сказал: "Ты права, но я по-умному не смогу. А сама-то смогла бы?.. То-то, значит, ты тоже... дура". И мы с ним сидели два часа, молчали. А как выйти из такого дурацкого положения, если оба-двое?.. Ну и так далее...
Виктор Сокирко говорил: "Я не понимаю, как вы можете друг друга слышать и понимать, вы - как китаец с японцем: вроде бы похожи, но языки-то разные". И спрашивал у М.Я.: "Ну что она, что, разве умная? Разве она серьезный человек? От нее только непонятности. Неизвестно, чего ждать". А М.Я. ему как-то сказал, что научит Виктора - Оле. И научил. Мы подружились и до сих пор радуемся друг другу, когда встречаемся. И прекрасно мы понимаем друг про друга главное, а то, что не очень ясно, не мешает нам принимать друг друга. Вот что было в Гефтере - он непонятное в людях, друг другу непонятное, что делало мало возможным отношения, прояснял.
Он в кажущемся нелепым смысл чуял. Умел придать форму мысли, которая только витала духом, почти неуловимым, а он улавливал и вставлял мысль-рыбку или мысль-змея воздушного в текст разговора, проявляя контекст многолетней беседы, которая длится за текстом, звучащим здесь и сейчас... Понятно ли я пытаюсь передать непередаваемое? Он был сразу и открыт, и закрыт, не признавал имитации, на открытость - всем собой отвечал. А закрытость его действовала, как магнит: притягивала противоположный полюс. И ты с ним попадал в поле неприятия, ну, как разными полюсами магниты притянувшиеся начинают танец неслиянности и противления... О, как интересно становилось в это мгновение! Возникала невозможность преодолеть границу отталкивания, проходящую по грани, по последней кромочке притянутости друг к другу. И вот это не преодолеваемое никогда и ни с кем пространство психологической свободы - оно научало тебя себе самому. Но возможно это было только в зоне гефтеровско-Олиной линии, или, наверное, гефтеровско-глебовской линии, или гефтеровско-сокирковской линии, то есть только между ним и кем-то конкретным. Он себя, свое знаемое - переливал, энергетику переливал по неслиянной этой линии соединения личностей.
У него с нами были отношения некорыстные отцовские и в то же время - корыстные отцовские. Отношения силы - слабости. С ним было невозможно попасть в отношения, когда люди льстят друг другу, помогая обманываться. С ним можно было говорить так, как если бы мы говорили не глаза в глаза, а... как о нас говорят за глаза, когда мы этого не слышим. С Гефтером был опыт таких бесед... Трудно объяснить, как и зачем это происходило, но это было, и это раздвигало пространственно-временные рамки, и личностное изменение настигало тебя здесь и сейчас; и в прошлом, и в завтрашнем дне оно тоже - было...
Я не знаю, как это правильно пересказать, ведь связь между людьми основывается только на взаимном обмане, непроизвольном, ведь жизнь человеческая - это постоянная иллюзия... Человек всегда стремится привлечь к себе интерес. Вот и возникает некая пауза между тем, как мы говорим глаза в глаза, и как мы говорим об отсутствующем, это не всегда одно и то же. Это, как правило, иначе выговаривается душой и артикулируется иначе... Не много бы отношений уцелело, если бы каждый знал, что собеседник, друг, любимый говорит про другого в его отсутствие - хотя в таком случае говорится искренне и беспристрастно.
Так вот, с М.Я. это было возможно одновременно, словно ты есть и тебя нет или он есть и нет его, и непонятно, как это получалось. А вот что из этого выходило, понятно. Всегда выходило расширение сознания, увеличение, прирост души... Появлялась возможность дотянуться памятью туда... куда Гефтер, например, мог дотянуться, ибо его знания ему это позволяли, а мои - нет, но я могла дотянуться памятью до его знания! Это удивительный опыт прозрений, это процесс инсайда, длящийся потом, когда уже вроде все прекратилось, и сидим, чай пьем, но вдруг произносишь текст, от которого и сама обомлеваешь, и М.Я каменеет и спрашивает: "Как это получилось? Как ты сумела?" А я... разве ж знаю?
Вот приблизительно так у меня с Гефтером бывало... А как у него было с Глебом, это надо Глеба Павловского спросить. Но не со всеми так получалось, вот у Кости Ильницкого иначе бывало... жестко и нефантазийно, но человечно! Или с Юрием Григорьевичем Буртиным... Как-то я была свидетелем многочасовых бесед Гефтера и Буртина - везение невероятное. Было так интересно, как никогда после ни с кем. Особенно помню их разговор о бесах Достоевского, Лермонтова, и сталинских бесах, и блоковской пурге. Мне интересно было наблюдать, слушать, как и что происходило между ними: все не так, как между нами. М.Я. с каждым из нас любил отдельно говорить, но когда возникали общие беседы, когда мои мальчики разговаривали с М.Я. - это было для меня счастьем. Никакого трепа, необязательности, а живой поток мысли, чувства. Жизнь в процессе становления мышления: сталкивания, водовороты, конфликты и гармонические развязки... Эстетика мышления в действии - прекрасная, как музыка, ну и так далее... Даже не знаю, как эмоционально передать... Кайф, одним словом.
Гефтер сказал, что Глеб и я - пожизненные собеседники. По Ухтомскому. И с ним самим - тоже... Что мы "три сапога - пара". Тогда это было мне больно. Потому что Гефтер забирал у меня Глеба - в то сопротивляющееся, отвергающее меня, то понятное, но не принимаемое мною, что называлось в книжках "ревновать любимого к Копернику". Они "революцию делали" - называлось это у меня. Именно в связи с этим говорил мне Костя: "Если не можешь помочь Глебу (революцию, черт побери, делать?!) - уйди и не мешай!"
У меня - эмоциональная память. Мне многое не важно вовсе, что важно для людей иных. Попыталась когда-то Гефтеру это объяснить, и он понял меня благодаря этому для него написанному (его любимое) стихотворению:
Чьи стихи
ты мне читал под вечер,
я спрошу,
но ты не отвечай мне.
Все равно я позабуду имя.
Впрочем,
если ты мне утром скажешь,
что Сесар Вальехо о герольдах
пел и плакал, - слезы я запомню.
Имя для меня совсем не важно.
Я свое давно не вспоминаю.
А детей зову "моя малышка",
"мой малыш".
Тебя же, мой любимый,
называю просто "мой любимый".
Тонок плащ был у того герольда,
и герольд продрог.
А взгляд был черен.
Бедный, бедный дон,
не помню имя,
все искал кого-то,
чтоб забыться.
1982 г.
Вот что он в письме написал в ответ: "Твой Сесар Вальехо потрясающ. И твои печальные стихи хороши. Но письма твои зовут тебя к прозе - прозе поэта, мыслящего иносказанием, тропом. Вероятно, ты права, отказываясь стучаться в разные двери. Не заметишь, как себя потеряешь, для тебя же быть собою - не просто главное "условие", а весь смысл. Верю: твое время еще впереди. Рассчитываю даже дожить до него".
...Умирала тетушка М.Я. - Фрида Владимировна Блюменфельд... Умирала не просто, а - умно. Мы много лет дружили, и я долго не знала, что она - родная тетка М.Я. Однажды в разговоре выяснилось - они потерялись тридцать лет тому... А я дружила параллельно: в Москве с Гефтером, в Одессе - с Блюменфельд... И вот они встретились спустя прожитую порознь жизнь. И началась наша совместная дружба. А потом Фрида стала умирать... она лагерница, с трагической обычной судьбой - похожей на тысячи судеб... я писала о ее жизни... Мы с М.Я. были с ней все время - до конца. Фрида рассказывала нам... как это происходит - как она постепенно уходит, шаг за шагом рассказывала и говорила при этом: "Это Оленьке нужно, ей многих предстоит провожать, она должна знать".
Когда мы похоронили Фриду, остались квартира, мебель - бабушки и дедушки, старинная. Я тогда работала научным сотрудником в Историко-краеведческом музее, и вот Гефтеру пришло в голову подарить музею уникальную Фридину мебель... Чтобы память осталась в городе. А у нас даже не было специалистов, которые могли бы грамотно описать: таких образцов мебели до тех пор в музеях Одессы не описывали, не знали музеи таких столиков, диванчиков, банкеточек и полочек придиванных.... Но до того, как М.Я. написал дарственную, а я с моим другом Олегом Троном начали описывать мебель и составлять каталог, я спросила: а на что хоронить, делать памятник? Денег, само собой, было недостаточно. Да почти вообще не было - откуда бы? И вот я говорю: "М.Я., Вы не должны - в дар, у Вас семья, существует форма продажи музею - и такая мебель стоит дорого". А он: "Не говори даже - я хочу, чтобы память... я городу хочу"... А я ему в ответ: "Разворуют. Я знаю директора своего, у Вас два сына..." Ну и бытовые разговоры, какие в таких случаях ведут люди в семье и от которых скулы сводит. Я ему о благоразумии, он мне о вечности, красоте совестливого поступка, я ему о быте - он мне о бытии. Писать это все долго и скучно, рассказать вслух было бы интереснее. И когда мне стало очевидно, что эту замечательную мебель тут же увозят и перепродают - не за деньги, а за "большие бабки", я М.Я. говорю: "Не буду щадить Вас, выходит, мне предстоит лишать Вас невинности - социальной, Вы девственны, вьюноша!" А он мне грустно так: "Ну да, ты права, так кто же я, по-твоему?" - "Дурак", - сказала я ему. А он сказал, что таки да, но вот можно закрыть глаза и представить, что Фридин "ахматовский столик" будет стоять в музее... это такое счастье... а ты будешь вести экскурсию и рассказывать, что Фрида... за этим столиком...
У меня восемь месяцев в музее был сумасшедший дом из-за доброты и амбиций М.Я., замечательной мебели Фриды и происков директора Николая Котовича - он все пытался договориться о продаже "на сторону". Но я потрясала карточками, где с тщанием были описаны "предметы быта начала и середины девятнадцатого века" и значились имена хозяев мебели, где красиво было написано, что все это антикварное богатство передано в дар музею города родственником знаменитого доктора римского права Бухштаба и знаменитого доктора санитарной гигиены Аглицкого - Гефтером... М.Я. был счастлив.
Пока я работала в музее, я "выпасала" мебель и отслеживала ее передвижения из фондов в залы и далее - на дачи сотрудников, знакомых знакомых сотрудников - ну, нормальная совковая история.
Вам такое интересно, да? Я же говорю - нормальный гений, у которого всё, как у всех: и иллюзии, и знание правды жизни, и глупость житейская, и умность, оторванная от почвы... Смешно, что об этом рассказываю я - почти безбытный человек... М.Я. был более привязан к вещам, дому, материальному - он просто на минутку позволил душе сделать то, что понималось как воспарение над каждодневным. Он был прекрасен в этом своем порыве... и глуп. Потому что вокруг были шакалы. И я чувствовала себя романтической идиоткой и ничего не могла сделать - но! - я не позволила отдать Фридин стол с мраморной большой столешницей, за которым любила собираться вся большая семья Гефтеров - Бухштабов - Аглицких, три замечательные одесские фамилии, гордость города: врачи, юристы, историки, переводчики... На этой теплой, живой столешнице, в которой - память рук хороших людей, на этой самой столешнице меркантильные гады станут резать свой хлеб - о как я не хотела этого! Я уговорила М.Я. столешницу положить на могилу Фриды - мне долго пришлось моделировать ситуацию, чтобы Гефтер сам сказал, сам придумал! - а давай и правда обеденный стол не отдадим, положим мрамор на могилу и... напишем, что они все под этой столешницей: и Фрида, и Дудя, и Вова... Сделаем общую условную могилу - ведь никто не знает, где лежит расстрелянный в 1937 году Давид Блюменфельд, где в общем рву под Симферополем лежит сын Фриды и Давида - Володя, расстрелянный фашистами вместе с мамой Михаила Яковлевича (бабушкой своей двоюродной), соберем их всех вместе! И я была рада, что наконец-то Михаил Яковлевич глаза широко открыл и у него заработала голова в нужном направлении. Стол без столешницы стоит у меня в детской комнате в Одессе до сих пор, ему прибили вместо мраморной серой столешницы, ставшей надгробной плитой семье Блюменфельдов, фанеру от детской кровати, в которой выросли мои сыновья. И я не разрешаю никуда этот стол девать: он главный в нашем одесском доме, он почти член семьи, этот стол, он тоже - памятник. Написала потом статью под названием "Столешница на могилу" - красивая история получилась, трагедия в развитии. Когда везли столешницу, она в кузове раскололась на три части - так и положили ее, укрепив цементом, и Вячек Игрунов сделал своими руками большой цементный куб, на который прикрепили стальную доску - ее М.Я из Москвы специально тащил - с именами всех троих и датами смерти: 1937, 1942, 1984. В разломы крышки обеденного стола семьи Фриды прорастает трава... анютины глазки цветут - Фрида их любила больше других цветов... и написаны мои стихи на кубе... Так захотел Михаил Яковлевич.
Нет мертвых. Знаете? Их нет.
Глазам не верьте и слезам.
Есть путь. Есть нить.
И есть игла,
что расшивает пополам:
просторы - мне,
пространство - вам.
Об этом похожими словами рассказала мне Фрида Владимировна в последний день жизни своей. Про иглу, что "расшивает пополам", - она мне сказала.
...Было много прожито - совместно, а Глебом с Михаилом Яковлевичем - много больше. Мы дружили с ним и любили друг друга с мая 1973 года. И до самой его смерти.
Когда умирал Михаил Яковлевич, его рука была в руке Глеба.
Ольга ИЛЬНИЦКАЯ.
Михаил Гефтеp родился в 1918 году. Известный историк, философ, публицист. В 1941-м окончил Московский государственный университет. Участник Великой Отечественной войны.
С 1964-го по 1969 год являлся оpганизатоpом и лидеpом сектоpа методологии истоpии в Институте истоpии Академии Hаук. В 1969-м сектоp был ликвидиpован по pаспоpяжению ЦК КПСС. В 1976 году Михаил Гефтер досpочно вышел на пенсию. Был участником правозащитного и диссидентского движения, одним из основателей и авторов диссидентского свободного самиздатовского журнала "Поиски" (1977 — 1981). В 1982 году вышел из pядов КПСС.
С 1987 года стал вновь печататься, опубликовал большое количество статей в периодической печати (до того его статьи, эссе, диалоги, письма издавались за pубежом). В 1991 году вышла книга публицистики и исторических эссе М. Гефтера "Из тех и этих лет".
В 1991 году стал президентом научно-просветительского центра "Холокост".
С февраля 1993 года был членом консультационно-аналитического совета президента России. Вышел из совета после событий 3 — 4 октября 1993 года. Умер в 1995-м.
