Лето навсегда


ПИШОНОВСКАЯ

Зиму, какой бы она ни была, дети примут в любом виде. Одесская грязная оттепель чередовалась с очень снежными заносами или гололедом...

Тихо. Трамвайный звонок в дверь.

"О, привет, Арканчик!" Так мы называли моего друга Аркашу. "Лепа, идешь гулять?" — "Да!" — "Бери клюшку, все уже во дворе. Пришли пацаны с Пишоновской. Фофыны товарищи". — "Кто?" — "Юрик Медведь и еще один, Вица".

По иронии судьбы улица Пишоновская была названа в честь французского инженера Пижона, что переводится как "голубь". Но она отнюдь не была символом мира. Улица спускалась к скверику, выходящему на Балковскую. Дюковский, Фрунзе, Пишоновская — эти названия знали все одесские пацаны. Разборы между пишоновскими и ОВИМУ вошли в эпос города.

Когда перевес был на стороне мореходки, под пишоновских "подписывались" Дюковский и Фрунзе. "Стрелки набивались", как сейчас говорят, на Майдане и в садике на Комсомольской. Часто все заканчивалось не так хорошо, как пишут в книжках, рассказывающих о детстве.

Многие из пацанов, живших на Пишоновской, так и не успев доучиться в школе, уходили "на малолетку".

ХОККЕЙ

Формой одежды для игры в хоккей у нас служили закатанные кирзяки, как у Промокашки, — мода той же Пишоновской. Играли, естественно, без коньков на неровном, залитом водой куске земли двадцать на десять метров. Команды — три на три или пять на пять. Рубились отчаянно.

Удары от обитых железом для прочности и обмотанных изолентой самодельных клюшек были ощутимыми. Спасали сапоги и толстые пальто с воротниками — "московки". Но если клюшка попадала в лицо, результаты были, что называется, налицо.

В раннем возрасте зимой мы заливали водой никогда не работавший огромный фонтан посреди двора и носились по льду, периодически вылетая за пределы круга. Обходилось без тяжелых травм, но разбитые носы не были редкостью.

…Если снежку долго катать в руках, она подтаивает и уплотняется, становясь довольно опасной. Когда мы, наделав предварительно много снежек, засели за забором, окружающим двор, то проходившим девочкам стало не до смеха. Они кричали и ругались. Это придавало нам еще больше задора. Забор был высоким, но кочегарка работала исправно, выдавая жужелицу — так почему-то назывался сгоревший уголь. Со стороны двора образовывалась огромная куча этой жужелицы. Стоя на ней, мы легко прятались за забором, который со стороны улицы имел трехметровую высоту.

Незаметно подкрадывался вечер, и мы, мокрые насквозь, промерзшие, с коркой льда на одежде и внутри ботинок, возвращались по домам в полной уверенности, что сегодня еще выйдем во двор.

ДВОР

Наш двор был расположен между двумя зданиями, четырех- и пятиэтажным, находившимися на разных улицах. Кроме злополучного фонтана к достопримечательностям двора можно было отнести памятник троим пионерам, державшим земной шар и выполненным из традиционного в то время цемента. У всех троих вместо ног торчала арматура, что делало сомнительным физическую возможность справиться и с более легкой задачей.

Недалеко от памятника пионерам-калекам возвышалось гигантское сооружение, отдаленно напоминавшее детскую горку. Построили его, видимо, древние викинги с тонким умыслом воспитать у малышей нечувствительность к боли от заноз и отсутствие страха перед опасностями в бою. Об этом свидетельствовали два момента: дыра посреди самой горки и грубость обработки дерева.

Рядом с горкой находилась сине-зеленая голубятня. "Голубятник", как мы называли. На первом этаже хозяин держал мотороллер.

Ближе к фонтану располагалась дворовая колонка. Путь к ней был выложен вулканическим базальтом. Двор был покрыт землей и усажен редкими деревьями, в основном акациями, между которыми хозяйки натягивали веревки с "бельом" (как говорила моя бабушка). И еще во дворе имелась пионерская — небольшое одноэтажное здание типа дворового дома пионеров с кружками для умелых детей.

Таким образом, на небольшой территории наблюдалось обилие мест культуры и отдыха. Судя по всему, оттачивался эксперимент по построению коммунизма в отдельно взятом дворе. Не без помощи людей социалистического образа жизни. Но в чистоту эксперимента вмешалась Киля, явно не принадлежавшая к числу строителей коммунизма.

На фоне всего этого социалистического благоденствия во дворе существовал погреб, похожий на бывшее бомбоубежище, хотя истинное назначение мне не ясно до сих пор — узкое, темное, сырое, уходящее глубоко вниз помещение. Прятаться там в количестве четырех человек в мирное время были способны только Киля, ее муж Боря, сыновья Бэбик и Дэвик. Не знаю, кем они были, не знаю даже наверняка, принадлежали ли к роду человеческому. Знаю, что в одну ночь эти люди взломали дверь пионерской и заняли ее. Во дворе еще долго пускали бесхозный планер, а Карадимчиха завладела фотоаппаратом "Киев".

Об этом все знали, но не выдавали.

ФРИЦ И СОВА

Начиналась весна. Запахло каникулами.

Энергия била через край. Аромат весны раздражал обоняние, как запах еды — голодного. Скоро можно будет кататься на великах.

Крик: "Фашист вышел!" — вернул нас на землю.

Это был худой неулыбчивый мальчик, вечно ходивший в "военной" пионерской рубахе с красным галстуком. Фамилия соседа была Кац.

По иронии судьбы мы, послевоенные дети, слова "фриц" (имя нарицательное для всех немцев) и "Кац" воспринимали одинаково.

То, что Миша не имел никакого отношения к фашистам, почему-то не приходило в голову никому. Особенно старался Илюха Вайнер. Пока сверху не высовывалась разгоряченная Мишина бабушка Эсфирь Иосифовна, "Кациха", как называла ее моя мама.

…Становилось теплее, воздух и одежда — легче. Начал функционировать "второй ход" — решетка. "Ты в школу идешь? — спрашивал Моня Сережу. — Через решетку?" Ответ: "Да". — "Ладно, я тебя подожду". Чтобы сократить дорогу к школе, можно было перелезть через прутья с остро заточенными концами или протиснуться сквозь них. Сначала протискивался ранец, а затем и сам ученик.

Бед с этим местом было связано немало. Один раз Пеев (или, как мы его называли, Пеза) не рассчитав сил, сел на пику. В другой раз Бая не смог протиснуть свое нехудое тело между прутьями, хотя и достать голову уже было нельзя. То одного, то другого ученика извлекали из этой западни. Нужно ли добавлять, что отличников среди них не было?

Подогретые солнцем, мы продолжали самореализоваться за счет окружающих.

В детстве у каждого есть свой пунктик — кто сильнее, кто быстрее…

У Лепы, сына врачей Алика и Дины, был свой. Лепа мог плюнуть девять раз подряд. Это умение оттачивалось на более слабых и безответных.

В том же подъезде, где "фашист", жила девочка, которая не гуляла во дворе, потому что всегда делала уроки и занималась другими полезными вещами. Она носила огромные толстые очки и была похожа на одну из "знаек". После просмотра французского фильма "Парижские тайны" к соседке плотно пристала кличка Сова.

Пропустить такую цель было нельзя. Лепа, сын высокоинтеллектуальных родителей, демонстрировал свое непревзойденное мастерство…

ФУТБОЛ

Футбол — это ни с чем не сравнимое удовольствие. Безусловными лидерами были Аркан, который почти никогда не бил по мячу, а обводил всех, в том числе — вратаря, и Илюха: он, наоборот, бил при любом удобном случае. Того, кто мешал это совершить, вплоть до самого мяча, выскользнувшего из-под ног, обкладывал десятиэтажным матом, не забывая упомянуть и тех взрослых, кто посмел сделать замечание. Играли мы самозабвенно, без отдыха. Единственное, что могло слегка омрачить настроение, — когда Олег, сын директора завода, проходил с очередной красивой девочкой. Мы, замирая и не глядя друг на друга, следили за ними. Этим пользовался Илюха. Он забивал гол, и начинался дикий скандал — засчитывать этот мяч или нет.

Во время одной из таких футбольных баталий во двор плавно заплыла чета Гринфельдов. Яша, как тогда говорили, — цеховик. У него был сиропный цех. Во всех районах на каждом квартале стояла будка с газированной водой, и можно было купить стакан без сиропа за копейку, стакан с сиропом — за пять. Как хорошо чувствовали себя люди, которые занимались этим бизнесом, сейчас уже трудно представить. Но это был не их день.

Илюха был с мячом. И остановить его могла лишь разрывная пуля. Было видно, как мяч сплющился о голову Яшиной жены Милы. Даже не ойкнув, она осела на землю. Муж на всякий случай порезал мяч, сбегав домой за ножом.

Но вот даже Илюха был вынужден прекратить игру, ибо мимо нас, как карнавальная платформа в Рио-де-Жанейро, проплывала дворовая "Антилопа-Гну". Она принадлежала Колиному дедушке — Герою Соцтруда — и выглядела лучше, чем с конвейера. Это был первый "Москвич", с перманентом, напомаженный и наманикюренный. Дедушка выезжал на машине на дачу два раза в год. Судя по всему, на автомобиле был заговор от пыли и коррозии.

СПЕКТАКЛЬ

Но вот наше внимание переключилось на скандал, разворачивающийся на одном из балконов. По нему металась в неописуемом гардеробе маленькая жирная тетка с красным лицом. Ее периодически доставал чем-то по горбу "пяный", как говорила моя бабушка Роза, муж. Тогда жена вопила, театрально протягивая руки к собравшимся внизу зрителям, заученный текст: "Визовите милиццюууу!!!"

Но никто не горел желанием куда-то бежать, и все продолжали с замиранием сердца наслаждаться игрой актеров, стоя на своих бесплатных местах. Пока все неожиданно не заканчивалось. Действующие лица скрывались за кулисами, все расходились, посмеиваясь и планируя повторить в своей семье что-либо подобное.

Мы получали особую радость от этих публичных спектаклей.

ФОРШМАК

Мы с родителями-врачами и братом жили в двухкомнатной квартире на бельэтаже. Мы вчетвером — в одной комнате, в другой — моя бабушка Лея Янкелевна.

Дедушка, немец по крови, соратник Клары Цеткин и Эрнста Тельмана, умер через пару лет после моего рождения.

Отчего бабушка не ладила с моей мамой, перестало быть для меня загадкой лишь через много лет. Тогда мы поддерживали маму.

Когда к бабушке приходила ее сестра Роза, нам казалось, что они устраивают заговор против нашей мамы, и всячески пытались этому помешать. Кидали дымучки, грубили.

За это Роза, принимая нас в своем доме, угощала форшмаком, варениками с вишней или готовила мацу с яичницей. Ехидно глядя на своего племянника, моего папу, говорила: "Алик, кто вариттт, она?" И сама себе отвечала: "Нее!!!" Подразумевалось: "Кто в вашей семье готовит?" Ответ не был нужен — бабушка не сомневалась, что не мама. Немного подумав, прибавляла ласково: "Идиёт такой, какую девочку ми тебе давали!"

То же самое Роза говорила мне лет через двадцать, добавляя: "Алик — это наш родной. А ты кто? Ты — с улицы!"

Когда моя мама варила, они подходили к плите — две сестры, и одна говорила другой: "Это у них в деревне так готовят!" Хотя моя мама — коренная жительница Молдаванки, с Ризовской.

Потом бабушки уходили в комнату к Лее, демонстративно хлопая дверью. Я сестер понимаю — они выросли в однокомнатной квартире на Базарной, где жили девять детей и родители. И хотели для единственного сына Леи другой жизни.

КЛЯТВА ГИППОКРАТА

Если считать нашу квартиру самостоятельной, то в доме были настоящие коммуны. В одной из таких жили с семьями два брата, периодически напивавшиеся до полной невменяемости. У одного из них была, как помнится, присказка "мать честная". В целом двор был спокойным. Эти двое компенсировали за всех. Ночные дуэли братьев давали полное представление о загадочной русской душе. То, что они не убили друг друга, было делом моды.

В этих и других тревожных случаях вызывалась не "скорая", а пара врачей — Дина и Алик, родители небезызвестного Лепы, тиранившего Сову. Они, подчиняясь клятве Гиппократа, в любое время суток мчались по вызову любого из жильцов дома совершенно бескорыстно, оказывая возможную и невозможную помощь, обрабатывая и зашивая раны, вправляя вывихи и вытаскивая рыбные кости.

День закончился. Все угомонилось.

Но вдруг посреди ночи раздались настойчивые звонки в дверь. Родители, тихо переговариваясь, снялись со своих нар и ушли. Два брата снова выясняли отношения.

Через много лет как-то ночью из окна выпал человек. Леня, будучи мужем врача Аллы, вышел на улицу, но жена, даже не вставая с кровати, посоветовала вызвать "скорую". Понятно, Алла была из другого двора.

…Сидя посреди двора на старом стуле, выставив напоказ огромные обмотанные ноги и глядя издали на двух недобитых братьев, мадам Карадимова замечала, что такого раньше не было, молодежь была другая. "Да, нет Сталина — он бы порядок навел", — вставлял кто-то. Карадимова резко замечала, что сейчас не тридцатые годы, и разговор менялся.

— А вы были сегодня на базаре? Почем кури?

— Я взяла пару кило тульки.

Другая, перебивая:

— А сколько ви ложите соли? А томат — да или нет? А я люблю с томатом.

— А вы делаете кисло-сладкое или просто тушите? А я обожаю — ну как консэрвы!

— А я из всякой рыбы люблю только судак.

— Не — судак сильно сухой. Скумбрия — это да.

И в том же духе до вечера.

Как-то за таким разговором Карадимовой попал мячик по ноге. Какая-то девочка заигралась.

Сначала женщина вскрикнула от неожиданности. Потом, долго глядя на девочку, изрекла: "Чтоби ты не виросла!"

Слава Б-гу, силой слово Карадимовой не обладало.

Хотя она не ходила много лет, все обо всех знала, со всеми ругалась и имела всех в виду.

Когда началась эмиграция, Карадимову торжественно вынесли на носилках. Говорят, она недолго коптила американское небо.

БЕЛЛА

После начала эмиграции старожилов в нашем доме поубавилось.

В 1989-м уехал и Аркан со своей многочисленной мишпухой.

Никогда не забуду, как он разыграл одного мальчика. Тот сильно выделялся среди нас количеством бабушек, дедушек, хорошей одеждой и трофейным отцовским "Опелем". Как-то раз, стоя во дворе, мы услышали от этого мальчика, как он, подождав в парадном ухажера своей девушки, стукнул его чем-то сзади и убежал. При этом чувствовал себя по сравнению с нами героем. И Аркан, которого всегда раздражали подобные типы, решил его разыграть. Позвонил соседу по телефону и голосом нашего участкового-грузина сказал: надо срочно явиться в отделение. Ни имен, ни фактов не привел. Но хватило и этого.

Мы едва успели спуститься во двор, когда мимо нас пронесся, как не в себе, подзащитный. Говорят, его не было дня три. Никто ничего не знал о парне. Даже родные.

Он исправился — стал хорошим человеком, работником органов.

…Фима переехал в наш двор недавно. Он был младше нас лет на пять и панически боялся чего-то, выходя во двор. Мы быстро заметили эту маленькую слабость. Когда ничего не подозревавший малыш крался по двору, мы с гиканьем налетели на ребенка. Тишину разорвал крик: "Белла, Белла!"

Из парадного быстро, будто давно к этому готовилась, выскочила женщина. Огромная и рыжая, как прибрежная скала. Судя по всему, это и была Белла. Она обложила нас таким матом... даже Илюха не нашел, что возразить. А Фима скрылся в юбках, как цыпленок в оперении курицы. Но нам нравилось пугать мальчика и дразнить его маму.

И часто над двором, как боевой клич, неслось: "Белла, Белла!" — подкрепленное отборной руганью. Так и вырос он — Фима Белла.

ЛЕТНЯЯ ФОТОСЕССИЯ

"Иди посмотри на этих пяниц! — говорил мой папа маме. — Они опять напились".

"Что это такое! Вы можете тише?" — кричал отец через окно. "А шо такое? Это шо, твой двор? Ты шо, его закупил?" — "Вы можете не ругаться? Здесь же дети!" — "У нас тоже дети, не хуже твоих. А если не нравится, закрой окно и не смотри!"

Такие диалоги чередовались с более тихими днями. Но папа Алик понял, что спокойной жизни настал конец. В том доме жили дворничка Маруха с мужем Вахой. Ничем примечательным они долгое время не выделялись, пока не облюбовали тупиковую часть двора возле забора.

Экспансия началась исподволь. Сначала заполнили своим мотлохом все брошенные сараи, а затем, притащив дырявые раскладушки, перебрались туда на летний сезон. К несчастью для семьи местных врачей, их окно выходило на этот злополучный участок. И мы часто наблюдали композицию, отягощенную сразу двумя Шариковыми, картинно развалившимися на драных раскладушках, громко и злобно ругавшимися матом.

Хотя все способствовало покою и умиротворению. Стоял июль. Где-то высоко — солнце. Зелень нежно нашептывала что-то.

Мой отец снарядил свой "ФЭД" и — открыл фотосессию пленэрных съемок ни о чем не подозревавших Шариковых в естественных условиях обитания.

Куда папа отсылал эти фотки, я не знаю, но забор снесли.

Ваха умер, подавившись куском мяса, а Маруха еще долго пила, наслаждаясь жизнью.

ЛЮДА ПЛЮС ФОФА

Иногда ко двору на каком-то подобии передвижного средства причаливал точильщик ножей. И все хозяйки, у которых были "безрукие мужья" (как выражался мой папа, победоносно глядя на маму), шли со своими орудиями производства к точильщику.

Мы часто простаивали возле него, наблюдая за каскадом искр, сыплющихся из абсолютно серого камня. Это магическое зрелище переросло в настоящую пироманию, получившую наибольшее развитие в саперной роте.

Лето неслось дальше, отмахиваясь лучами, как лыжник палками. Мы ходили на море. Завязались внутридворовые романы: "Люда плюс Фофа".

В том возрасте девочки меня не интересовали. Я жил в придуманном мире, где существовали только мои друзья, где было весело и беззаботно, где высмеивалась, как мне казалось, глупость, а умные были заодно.

Мы развлекались, гуляя с Аркашей по городу, высмеивая все, что казалось нам смешным. Случайно заметили знакомую пару. Это были Люда и Фофа. Шли, держась за руки, по другой стороне улицы.

Вдруг откуда-то выскочила дворовая собака и атаковала Фофу. Недолго думая, тот схватил Люду за талию и отражал нападение девочкой, как щитом. Мы замерли. Но выскочивший хозяин увел пса.

"Я знал, что Фофа боится собак", — сказал Аркан. Потом подумал и добавил: "Не, ну чтобы НАСТОЛЬКО!" И мы чуть не подавились от смеха.

НОЧЬ

Мы часто оставались во дворе далеко за полночь. Мы любили это время. Двор постепенно замирал. Гасли вибрации дня.

От асфальта шло приятное тепло. Локтями мы ощущали холодок перил, отгораживавших провал кочегарки от всех, желающих туда упасть.

Постепенно гасли окна.

Ночь из бело-голубой превратилась в черно-синюю. На горизонте горит труба крекинга, придавая небу пурпурный оттенок. Мы вспоминаем жуткие сцены фильма о мафии. И настолько углубились в подробности, что чуть не умерли от страха, когда вдруг оказались в полной темноте, отрезанные от мира какой-то черной непрозрачной стеной, закрывшей от нас редкие звезды и непогасшие окна противоположного дома. Как оказалось, с балкона свесили постиранную ковровую дорожку...

ЭПИЛОГ

Аркан звонит мне из Америки. Мы редко вспоминаем двор. Пару раз мы заходили в него. Нас узнавали пожилые люди, бывшие когда-то молодыми.

Мы рассматривали ореховые деревья, посаженные нами в тех местах, где возлежали Маруха и Ваха. Что-то глухое, невосполнимое появлялось внутри. Двор не огласится криками пацанов. Не будет просьб: "Тетя Лена, пусть он еще погуляет". И если мать была неумолима, все спрашивали: "Ты еще выйдешь?" или "Вы его еще выпустите"? Нас уже так никто не позовет. Даже если мы уснем в этом дворе до утра.

Леонид ЦВЕТ.

Реклама альбомов 300