...Когда во дворе еще не было сараев...


Как-то я случайно услышал в эфире "Армянского радио" сообщение о том, что во дворе дома по улице Мечникова, 88 провалилась "сквозь землю" легковая машина. Заурядное городское происшествие, на которое мало кто обратил внимание. Сегодня люди ничему не удивляются...

Однако меня сообщение взволновало. В этом доме в начале прошлого века родился мой отец, а в конце двадцатых годов появился на свет Божий и я. В этом доме прошло мое детство, отсюда в конце мая 1941 года, окончив шестой класс, я с мамой и годовалой сестрой отправился отдыхать в Ялту на летние каникулы. Вновь я поселился на Мечникова, 88 спустя 10 лет, летом 1951-го, после армейской службы.

Я решил отправиться к месту происшествия, чтобы проверить, не была ли новость "армянской шуткой". Злополучную яму, в которую провалилась грузовая машина, уже засыпали. Впечатление было удручающим, но не от вида остатков разбитой машины, а от состояния дворового хозяйства. Дом во время войны не пострадал, но двор изменился: вместо просторной площадки, где мы бегали детьми, появились сараи, отчего двор стал вдвое меньше. Нахлынули детские воспоминания. О жизни двора до войны, когда еще не было сараев, пойдет мой рассказ.

До революции дом был доходным, то есть с квартирами, сдающимися внаем. Называли его по имени владельца — дом Куриндина (Курындина); а улица называлась Внешняя. Почти граница Молдаванки с городом. Трубчевский 2-й гильдии купец Гавриил Семенович Куриндин появился в Одессе в 1878 году. Вначале как доверитель трубчевского мещанина Василия Андреевича Яловикова производил торговлю с одесских складов лесных материалов в доме Когана на Херсонской улице. Затем Куриндин приобрел участок земли на углу Старопортофранковской и Разумовской, куда перенес свой склад. В 1885 году получил свидетельство на владение складом лесных материалов при собственном доме (Внешняя угол Разумовской), то есть в здании, о котором пойдет речь.

В 1914 году в объявлении местной газеты "3намя" (между прочим, антисемитской) сообщалось: "Лесная торговля потомственного почетного гражданина Г.С. Курындина из собственных лесов. Разумовская, с/д., № 2". Куриндин скончался на 84-м году жизни в ноябре 1916-го. После смерти купца в Одессе остались крупный лесной склад, упомянутый выше, и три доходных дома на Внешней, Разумовской улицах и в Манежном переулке. Этим имущество не ограничивалось: большие участки леса, кирпичный, лесопильный, маслобойный, скипидарный и другие заводы находились в Орле, Орловской и Черниговской губерниях. Наследников у покойного на момент смерти не было.

Затем появился кто-то со стороны, ибо одесская часть наследства под именем Куриндина существовала до национализации 1920 года: во второй период Советской власти в Одессе, во время гражданской войны, в 1919 году в списках домовладельцев, обложенных контрибуцией, значился Куриндин Г.С. с суммою в 10 тысяч рублей. Может, молодые и не совсем грамотные советские чиновники не знали, что усопший Куриндин уже три года как покоился на Втором кладбище. Спустя годы жильцы дома шутили, что прижимистый хозяин вовремя отправился в лучший мир, не желая видеть разграбления собственного добра. Сегодня могу добавить: если бы Куриндин вдруг воскрес, то от одного вида своего здания скончался бы повторно...

Небольшой исторический экскурс как увертюра к моим воспоминаниям понадобился потому, что дом, добротно построенный в 80-х годах XIX столетия, сохранился до наших дней и внешне мало изменился. Если посмотреть с высоты птичьего полета, то здание напоминает бумеранг, одна часть которого, трехэтажная, располагается по Внешней улице, а вторая, двухэтажная, делает поворот к Разумовской улице и заканчивается на ней, занимая угол. Как во всех порядочных домах тех времен, во дворе были туалет общего пользования и общая прачечная, а топливо жильцы хранили в сараях, которые располагались под домом. Часть подвального помещения в районе подъезда перед войной была отдана под склад для хранения свежих яблок в зимних условиях. Проходя через подъезд зимой, всегда можно было наслаждаться нежным ароматом яблок. К сараям вел темный коридор с закоулками и уступами — это было прекрасное место для игры "казаки-разбойники" храбрых мальчишек, не боявшихся темноты. Были в доме и чердаки, где сушилось белье, но они обычно закрывались и детям для игр оказывались недоступны.

Во дворе была образцовая чистота благодаря усилиям дворника — дяди Феди. Детвора ему во всем подчинялась. На ночь ворота закрывались, загулявшаяся публика, чтобы попасть домой, звонила. Дворник открывал ворота, за что получал "на чай" за непредусмотренные услуги. Ворота сохранились и сегодня, но они не закрываются, ибо, когда в подъезде укладывали новый асфальт поверх старого, никто не учел, что ворота должны работать... На праздники дядя Федя обходил все

40 квартир, поздравлял жильцов каждой из них и уходил с рублем в виде подарка. Казалось бы, при таком надзоре всякие кражи во дворе должны быть исключены. Но воры "работали", проникая во двор ночью через забор, и их добычей становился скарб жильцов первых этажей. Днем же хозяином во дворе был дядя Федя. Его домик находился против ворот, в окно дворнику было видно, кто входил во двор. Сейчас домик сохранился, но окно за ненадобностью забито. Из приходящего люда ни одна нежелательная личность не могла прошмыгнуть во двор мимо недремлющего ока дяди Феди: нищие и цыганки немедленно выставлялись за ворота, так как у подобных гостей была плохая "привычка" — по пути прихватывать белье, сушившееся на веревках.

Во двор заходили старьевщики, скупавшие разное тряпье, старую обувь и прочее барахло. Они тщательно осматривали предложенный "товар", торгуясь с хозяйками. Особенно внимательно, на свет, осматривались брюки — а вдруг их прежний владелец настолько протер одежду, что вместо полотна уже светится сеточка?.. Торг шел открыто, на весь двор раздавались одесские словечки и выражения. Свободная публика присутствовала при этом, получая особое удовольствие.

Приходили во двор стекольщики, паяльщики, точильщики. Старым кастрюлям давали вторую жизнь. Ничего так просто не выбрасывали. Всякое появление точильщика с точилом, которое он переносил на своей спине с помощью ремней, было весьма желанным: жильцы выносили ножи, ножницы, топоры, секачки. Шумно обсуждалась стоимость заточки. Поторговавшись, стороны достигали согласия, и специалист приступал к работе тут же, во дворе. Дети внимательно за всем наблюдали, старались своим участием помочь жильцам в сделках, пока ребят не прогоняли.

Настоящий праздник начинался во дворе с появлением продавца мороженого. "Сливочное, сахарное, две копейки штука!" — раздавался на весь двор крик, после которого детвора устремлялась к своим окнам и вызывала родителей, выпрашивая мелочь для покупки любимого лакомства. Медяки летели во двор из окон всех этажей. Мороженое помещалось в жестяной банке, установленной внутри молочного бидона, заполненного льдом. Бидон в мешке на спине мороженщика совершал рейды по всем дворам. У частника порция стоила от двух до пяти копеек.

Продавался сей деликатес с помощью жестяной круглой формочки. На дно формочки укладывалась вафля, в зависимости от денег покупателя устанавливалась определенная высота, которая заполнялась мороженым. Сверху накладывалась еще одна вафля, и с помощью специального толкателя порция извлекалась из конструкции. Обычно мороженое ели все дети, но бывали случаи, когда родителей не было дома или кому-то в наказание не выбрасывали деньги. Тогда обиженные судьбой детишки жадно глядели в глаза своих счастливых "коллег" и чуть ли не со слезами умоляли их: "Дай мне полекать!" В смысле — полизать... Именно так, ибо сей технический термин лучше всего отражал процесс поглощения мороженого...

В доме было 40 коммунальных квартир, а детей всех возрастов, думаю, не менее 50-ти. Зимой вдоль забора заливался каток. Почему-то до войны снега выпадало много: строили крепости, снежных баб с неизменной морковкой вместо носа и старым ведром взамен шляпы… Катались на санях, лыжах и коньках, которые своеобразно держались на обуви: в каблуках ботинок выжигались углубления нужного размера и прикручивались специальные пластинки с отверстиями, куда вставлялись выступы коньков. При повороте на 90 градусов происходило надежное зацепление, а в передней части обуви конек закреплялся специальной подвижной скобой или ремнями. Катались после занятий в школе и до позднего вечера, пока родители не загоняли ненасытных дворовых конькобежцев домой. Особенно ретивые мальчишки выходили на коньках на улицу, где по обледеневшей дороге медленно двигались грузовые машины. Специальными крючками из проволоки мальчишки цеплялись за задний борт грузовиков и катались, насколько позволяла дорога.

Летом забав было не меньше. Для детей город заканчивался около вокзала. Все, что располагалось за ним, считалось местностью "за городом". Редко кто отваживался туда направиться. Во дворе же играли на "киные" (кадрики из кинолент), фантики из конфетных оберток, в "пожара" или "об стеночку" на мелкие деньги. Особой любовью пользовались игры в маялку (подбрасывание ногой мешочка с песком или биты). Были чемпионы, которые могли часами выполнять этот несложный трюк. Мальчишки катали обручи с помощью специального проволочного приспособления. Еще в моде была игра "в цурку", но это иногда оканчивалось травмами. Автору сей статьи в 12 лет во время игры сломали ногу, и пришлось полтора месяца пролежать в гипсе...

Когда наступали невыносимые жара и духота, во двор выносили раскладушки, и многие дети ночевали под окнами квартир первых этажей. Дворовая ватага долго не укладывалась спать и замолкала лишь поздно ночью. Мне казалось, что двор был дружным, хотя случались скандалы и драки. Жили единой семьей: у взрослых была напряженная жизнь, у детей — блаженное время. Война внесла свои коррективы — все исчезло, но об этом чуть позже…

Имелись среди нас и филателисты. До войны марок было мало, а "заграничные" доставали с трудом. Ценились марки Африки, Америки, Австралии — с изображением экзотических мест или животных заморских стран. У некоторых были альбомы для хранения марок, а "публика" помельче носила свои сокровища в кулаках либо карманах.

В 40-й квартире жил немец — доктор Шварц. У него была шикарная по тем временам коллекция марок в специальных альбомах. Сынишка Шварца в отсутствие родителя приводил особо доверенных лиц и показывал сокровище отца. Иногда даже вырывал что-либо из альбома в обмен на какую-нибудь ерунду. В 1940-м году однажды ночью вся семья Шварц исчезла...

Вспоминаю и трамвайные развлечения. Двери в вагонах не закрывались, и когда на повороте трамвай замедлялся, пассажиры, в основном — мужчины, прыгали на ходу в вагон либо соскакивали, не дожидаясь остановки. Был трамвай под номером 1, совершавший рейс по замкнутому кругу. Если не ошибаюсь, начинал движение от Херсонского сквера по Старопортофранковской и Пантелеймоновской до вокзала, оттуда по Ришельевской возвращался через улицу Пастера в Херсонский сквер. Считалось особым шиком устроиться на "колбасе" этого трамвая (или, как тогда говорили, на буфере) и совершить "круг почета", хотя путешествие это длилось около часа.

Иногда детвора нашего дома затевала "войну" со сверстниками, жившими за забором, в доме по Разумовской, и тогда через высокий забор летело все, что удавалось перебросить на голову "врага": камни, палки, бутылки и прочее. Порой случались травмы, чаще увечья получали невиновные, не подозревавшие о сражении. Остановить сие побоище было трудно даже взрослым, хотя через забор раздавались угрозы о вызове милиции. Ну а если в "мирное время" через забор перелетал мяч, то назад он не возвращался. Считалось, что это законный трофей того, кто его подхватил.

Конечно, играли в футбол. Мяч — проблема номер один. Сегодня почти все мальчишки имеют качественные добротные мячи. А тогда целый день футболисты клеили единственную камеру, на которой живого места не было от многочисленных латочек. Если удавалось такой мяч надуть, зашнуровать в кожаную покрышку и потом хотя бы немного побегать с заштопанным мячом, значит, проблема на день была решена. Чаще всего после нескольких чувствительных ударов мяч испускал дух, и предмет со злостью добивали до полного уничтожения. Иногда мяч влетал к кому-нибудь из жильцов в комнату или кухню. Хорошо, если при этом не разбивали стекол или чего-нибудь из посуды. Вся публика, виновная в происшедшем, разбегалась, получить же мяч у разъяренной хозяйки или хозяина было сложно. Разбитые стекла восстанавливали родители. Можете себе представить тот дворовой концерт, который становился достойным финалом футбольной встречи!

В квартирах еще не было радиоприемников. Слушали только местное вещание через репродуктор. Его мой отец ласково называл "шляпа": "шляпа сказала", "по шляпе передали"... И вдруг примерно за два года до войны у дяди Ромы — соседа, жившего на первом этаже во втором парадном, — появился настоящий ламповый приемник. Дядя Рома приходил с работы часов в пять вечера. К этому времени под окном собиралась целая ватага, которая с нетерпением ждала, когда сосед включит приемник, откроет окно — и раздастся голос диктора: "Внимание! Говорит Москва!" Б-же, какая была радость! Нужно было видеть счастливые лица малышей: мы в Одессе, но слышим Москву! Эту весть разносили по всему двору, приглашая и родителей разделить всеобщее ликование.

Кстати, дядя Рома держал во дворе большую голубятню. Она стояла на столбах, чтобы кошки не могли забраться. Сосед разводил голубей, ловил "чужаков". Его голуби, в том числе и охотничьи, знали свою будку и где бы ни летали — возвращались домой. Дядя Рома этим часто пользовался: самых верных птиц продавал на Охотничьем рынке, то есть на Староконном базаре, а со временем почти все они прилетали домой…

Курили ли мы? Да, но тайком. В кармане ни у кого нельзя было найти спички, не было папирос, да детям их и не продавали (сию "привилегию" нынешнее поколение получило без усилий). Собирали окурки, вытряхивали из них табак и крутили самокрутки. Потом, прячась где-нибудь в подвале, раскуривали папироски, а чтобы дома не почуяли запах табака, покупали освежающее средство "Сен-сен". Помню, что оно стоило 3 копейки, средство легко можно было припрятать, а главное — эффект очищения полости рта от запаха табака был потрясающим!

Перед домом в чугунной ограде стояла Мещанская церковь. Попы выращивали вкусный сладкий картофель, который мы почему-то называли "бараболей" и часто совершали за ним набеги. Вскоре мы лишились этого лакомства. Церковь была разрушена, долго не хотел падать колокол. Не понимая сути происходившего, мальчишки весело участвовали в погроме: вели интенсивный "огонь" из рогаток по окнам и витражам…

Рассказ о школе выходит за рамки повествования о дворе, так что коснусь только одной подробности. Я учился в 28-й школе, которая раньше размещалась в трехэтажном здании на углу Старопортофранковской и Градоначальницкой, а перед войной получила великолепное, специально построенное здание на Градоначальницкой. Помню многих учеников по фамилиям, но повидать после войны никого не удалось. Одноклассник Иося Касап нашел меня по публикации в "Одесском листке", выходящем в Сан-Франциско. Я ответил, но на том связь и прервалась: внезапно соученик скончался...

Меня научили читать задолго до школы. Отец всегда покупал мне шикарные детские книги. Небольшая детская библиотека была разграблена в период оккупации, когда мародеры получили свободный доступ в еврейские квартиры. Для меня еще до школы выписывали журнал "Мурзилка". Помню, как я искренне плакал, когда в декабре 1934 года пришел траурный номер с портретом друга советских детей — Сергея Кирова — в черной рамке. Его убили "подлые враги советского народа".

Я был единственным в классе учеником, который получал на дом по подписке "Пионерскую правду". Когда в ней начали печатать роман Алексея Толстого "Гиперболоид инженера Гарина", я стал приносить газету в школу. Там очередную главу аккуратно вырезали и вклеивали в специальную тетрадь, которая тут же отправлялась гулять по партам. До конца уроков продолжение прочитывал весь класс. Фантастика тогда была практически недоступной для детей, а тут — такие приключения!.. Многие даже плохо спали по ночам, находясь под впечатлением от прочитанного.

Вспоминается: по вечерам взрослые — соседи, родственники, просто знакомые — собирались у нас для отдыха. Играли в лото. Приходили с детьми. Разновидность игры называлась "котел", каждая карточка стоила копейку. Игра сопровождалась хохотом, весельем, больше всех визжала детвора. Были особые "специалисты" вытаскивать из мешка кубики и "кричать номера". Доставая из мешка очередной кубик, такой мастер придумывал разные пояснения, чтобы игроки ломали голову, какой же номер закрыть на карточке. Например, говорил: "Дом, в котором жила покойная тетя Хая?!" Какая Хая? Кто ее знал? Поднимался гвалт, а "специалист" уже достал очередной кубик и кричит: "Барабанные палочки!" (это был номер 11) или "кривые ножки" (номер 33). Если "приходил" номер 66, кричал "99", хотя в лото последний номер — 90! Его все "кричали" — "дедушка". Кому везло, мог выиграть рубль или чуть больше. Если выигрыш доставался ребенку, тогда сей везунчик на следующий день мог купить почтовые марки с изображением слонов или жирафов за собственные деньги, не экономя по 3 копейки в день, которые давали в школу для покупки бублика с "цементацией" (правильное название — "сементация").

"Гвоздем" домашнего приема было угощение. Мама в такой день покупала коробку с пирожными по 22 копейки, непременно подавался чай с вареньем собственного производства, причем варенье мадам Бельской было лучшим в Одессе! Все его хвалили, ибо в противном случае вас могли просто не пригласить на очередной "котел". Иногда на стол ставились домашние наливки в бутылках. Фрукты засыпались сахаром, и завернутая сверху марлей бутылка томилась все лето в окне, между рамами, набираясь солнечных лучей. Эта жидкость была изумительно вкусна и не сильно алкогольна.

Кажется, я увлекся, а мемуары писать рановато…

Вернувшись домой после войны, я почти никого не застал. Спустя годы меня разыскал Боря Вичик, который сейчас живет с семьей на поселке Котовского. При посещении двора в этом году я случайно познакомился с сестрою одной нашей девочки, Галей Лято (это девичья фамилия). Она родилась после войны, а старшая сестра Лиля уехала в Австралию.

Полагаю долгом назвать имена моих сверстников, пусть простят мне те, кого я пропустил или позабыл за давностью лет.

Алик Могилевский (венеролог) умер, Эрик Ратнер (инвалид детства, нормировщик судоремонтного завода) уехал в США, Катя Перельштейн (врач), Тамара Грудницкая, Кока Жолондзиевскнй (погиб на фронте), Алла Герасимова (в нее были влюблены все мальчишки), Женя Сапир, Люсик Люцин (пианист) уехал в город Горький, Люся Плаушевская (педагог, дочь капитана парохода, затонувшего при эвакуации беженцев из Одессы) уехала во Львов, дети учителя музыки Илюша и Аня Зиммерфельд (брат — скрипач, сестра — пианистка) — Аня умерла, Илюша живет в США (больше известен как журналист Илья Илюшин), Вова Тайц (инженер, сын железнодорожника), Сема Липорт умер в Израиле, Боря Гарбер (скрываясь от немцев, стал Борисом Горбатюком), братья Лазаревичи — отчаянные драчуны, все во дворе их боялись…

Сейчас двор стал совсем маленьким. На месте легендарного катка стоят гаражи и сараи, туалета во дворе уже нет, как нет прачечной и водяного крана. Крыша дома разрушается, водосточные трубы, вернее, их остатки проржавели и почти уничтожены, вода во время дождя льется по стенам. Жильцы говорят, что за последние 30 лет во двор не ступала нога строителей. В углу двора, перед окнами нашей бывшей квартиры тоскливо стоит засохшая акация, заваленная строительными камнями, как памятник ушедшего беззаботного детства.

Во время прогулки по двору я не встретил ни одного малыша или подростка, а раньше звонкие детские голоса царствовали во всех уголках старого довоенного двора. Очарование и прелесть тех лет исчезли, как и мои маленькие друзья. Легкая грусть о былом щемила душу. Как это было давно и недавно, как тут не вспомнить слова Евгения Баратынского: "Наслаждайтесь: все проходит!"…

Мирон БЕЛЬСКИЙ.

Реклама альбомов 300